Феликс Чуев - Так говорил Каганович

— С тех пор не видели ни разу? Странно.

— В восемьдесят седьмом году, в июне будет тридцать лет, как нас свергли.

— Маршал Баграмян говорил, что у нашей партии есть одна особенность: она никогда не признает своих ошибок. Я думал, что вы с Маленковым и сейчас как-то связаны. Мне Молотов рассказывал: приезжал Маленков к нему на дачу, всех перецеловал и уехал. Так и не поговорили. Странно.

— А о чем Молотов больше всего с вами говорил? — спрашивает Каганович.

Трудно даже перечислить все темы. Мы говорили о революции, о Ленине, Сталине, о коллективизации, о троцкистах, левых и правых. Он много рассказывал о процессах над ними. Считал политику Сталина правильной. Были ошибки, говорил, но в основном, считал, что все правильно. В отношении тех людей, в частности, которых знали лично. Говорили о начале войны. Как Шуленбурга принимал двадцать второго июня. Ходит легенда, что Сталин был растерян, мол, до третьего июля ничего не делал, настолько его шокировало немецкое нападение. Говорили об истории нашего государства, о литературе — он "читал много книг, журналов — я не успевал столько прочесть…

Я рассказал Кагановичу анекдот, над которым в свое время смеялся Молотов. Нина Петровна Хрущева повезла сдавать на приемный пункт поросенка в коляске, а навстречу идет Молотов. Заглянул в коляску: — Это ваш внучек? Вылитый дедушка!

Лазарь Моисеевич, в свою очередь, рассказал мне один из анекдотов, сочиненных Мануильским. Лектор делает доклад о том, что революции будут вспыхивать повсеместно и коммунизм победит. В первом ряду сидит дед и время от времени говорит: — Ни, цёго не будэ! — Лектор обратился к нему: — Почему? — Жидив нэ хватэ, — ответил Дед.

— В его понимании революцию должны делать только евреи! — раскатисто хохочет Каганович.

С моей стороны последовал анекдот о лекторе, говорившем об ускорении и перестройке, а такой же дед из первого ряда произносит время от времени одну и ту же фразу: — Люминий надо лить!

— Почему люминий? Какой люминий? — вопрошает лектор.

— Люминий лить, самолеты делать и улетать отсюда к чертовой матери!

— Это уже диссидентский анекдот, — делает вывод Каганович. — У Маркса современная политическая теория, — продолжает он. — Ну, конечно, приспособления много к Марксу. — У Маркса есть очень мудрая мысль. В одном письме к Энгельсу он писал, когда они принимали обращение ко Второму интернационалу: можно иногда другим языком, но выражать те же мысли. Коммунистический манифест — там язык более прямой, штыковой, а обращение ко Второму интернационалу было более покладистым…

— Мне понравилось ваше выражение: человек с переднего хода и с черного хода.

— Ты сейчас на ходу рождал какие-то мысли, — говорит Мая Лазаревна отцу.

— Есть такие ловкачи, — говорит Каганович, — которые только так — с черного хода. У каждого был свой черный ход. У Пушкина, у всех.

— Пушкина бы из комсомола исключили, — говорю я.

— В Достоевском отдельные черты тоже, наверно, были малопривлекательны…

— Мы виноваты в том, что пересолили, думали, что врагов больше, чем их было на самом деле, — говорит он, возвращаясь к теме репрессий. — Я не выступаю против решений партии по этому вопросу. А как вам Молотов отвечал на этот вопрос?

— Он говорил, что были ошибки, но в целом, линия партии была правильной. Тухачевского, например, он считал негодяем.

— Сталин вел принципиальную борьбу, а не личную, с Троцким ли, с Бухариным ли, — говорит Каганович. — А у многих психология была такая, что шли за тем, кто лично нравился, а не за идеей.

— Наверно, были враги и в органах НКВД, которые давали наверх соответствующие данные…

— Вот я вам и хотел сказать, попробуй проверь! Дело не в страхе каком-то, не в том, что мы дрожали за собственную шкуру, а дело в том, что общественность была так настроена. Если тебе говорят, что это враг, а ты будешь его защищать? Разве может пойти человек против совести? Это сложный вопрос. Кого мы знали, защищали. И я в том числе.

— Всего двадцать лет прошло после революции, были живы и белые офицеры, и кулаки, и нэпманы… Вы считаете, был контрреволюционный заговор в тридцать седьмом году?

— Был! Был! — горячо восклицает Каганович. — И готовили террористические акты.

— Была ли у Сталина в последние годы болезненная подозрительность? — спрашиваю. — Ходят такие разговоры.

— Я думаю, что после таких переживаний… Мы не наблюдали таких перемен, но видели, что он стал какой-то более суровый. В первые годы Сталин был мягким человеком… При Ленине, после Ленина. Много пережил.