Звонарев был человек молчаливый, спокойный, богатырского телосложения. Только недавно вокруг глаз у него отмылись неистребимые черные каемки угольной пыли: до призыва Звонарев работал на шахте посадчиком лавы. Никто из нас толком не знал, что такое посадчик лавы, а сам Звонарев не очень распространялся о своей персоне. И вообще был не трепач. Зато без промаха бил из ручного пулемета и пятьдесят шесть раз подряд мог подтянуться на турнике. Мы уважали его, а начальник заставы на каждом собрании ставил его в пример.
Звонарев отличался от многих из нас еще и тем, что задержал вооруженного нарушителя границы, и об этом было написано в окружной газете. Не знаю, прочитал ли Октай газету, но все заметили: в присутствии Звонарева он как-то тускнел, стеснялся рассказывать анекдоты и всякие истории из своей бакинской жизни. Словно парень перед девчонкой, которую любит. Бывает ведь так: влюбится человек и весь каменеет, делается дурак дураком и только ждет случая, чтобы показать какой он герой.
Так и с нашим Октаем. И причиной этому был не только огромный авторитет Звонарева, но и то, что он как бы не замечал Октая. Он никогда не расспрашивал его о Баку, не восхищался его остротами и не называл его Октаем, а звал только Мамедовым или товарищем Мамедовым. Он словно бы присматривался к нему и примеривался: "А ну, поглядим, парень, каким ты будешь в настоящем деле? Не балаболка ли ты со своими индейцами и Везувиями?"
Так было до той памятной ночи...
Застава наша стояла в открытой степи, в каких-нибудь ста шагах от границы с Ираном. А напротив было иранское селение и стоял иранский пограничный пост. Стоило подняться на вышку, как и селение и пост просматривались отличнейшим образом. Зрелище получалось довольно унылое. Представьте себе беспорядочное нагромождение глинобитных хижин с нахлобученными на них островерхими соломенными крышами. Вместо окон узкие отверстия без стекол, без рам. Ни одного деревца, ни одного кустика во всем селении. Голая глинистая земля во дворах и на улицах. В жару пылища, в дождь - грязь. И великое множество тощих облезлых псов. Ночью лают - спать не дают. Ребятишки бегают, взрослые слоняются со двора во двор, что-то делают, о чем-то разговаривают. Женщины, мрачные как монахини, в длинных черных одеждах, сидят на корточках перед дымными очагами. Иногда доносятся оттуда выкрики или пение на азербайджанском языке: в селении живут иранские азербайджанцы. Только староста да два-три богатея были фарсы, или персы.
- Твои сородичи, Октай, - говорили мы.
- Вижу, - вздыхал Октай и долго молча смотрел на своих сородичей, а потом начинал горячо говорить: - Почему так получается? И мы азербайджанцы, и они азербайджанцы. Так? Почему мы как люди живем, а они как бездомные? Почему не перейдут к нам? Ведь рядом, совсем рядом! Разве бы мы их не приняли?
- А может, им нравится у себя жить? - осторожно возражали Октаю.
Тут он совсем выходил из себя:
- Ты - глупый человек! Что значит, им нравится? Не может этого быть.
- Не встревай не в свое дело.
- А-а! - в сердцах отмахивался Октай. - Это не ответ.
Но так было на первых порах. Потом он привык и махнул рукой: сами виноваты, раз терпят такую жизнь.
Нас, конечно, больше интересовал их пограничный пост. Тоже не дворцом выглядел. Облупившиеся, в трещинах глинобитные стены. Глухой двор, обнесенный дувалом. В дувале - бойницы. Над дувалом - высокая наблюдательная вышка из кирпича. На вышке - будочка, похожая на скворечник. Вокруг будочки - площадка без перил. На площадке с рассвета до темноты топчется часовой. Время от времени поднимает к глазам бинокль и рассматривает нашего часового - долго, в упор, словно давно не видел.
Мы знали, что солдатами на посту служили тоже иранские азербайджанцы. Командир, кажется, был фарсом. Знали и его фамилию - лейтенант Хасан Ризэ. Это был тощий, голенастый человек в островерхой щеголеватой фуражке. По селению он разъезжал на велосипеде, важно восседая на нем и широко растопыривая колени.
Господин лейтенант имел хамскую привычку лупить солдат по физиономиям. Выстроит подчиненных во дворе поста, подаст команду "смирно", вызовет провинившегося из строя и на виду у всех хлещет его по лицу. Деловито хлещет - по левой щеке, потом по правой, затем опять по левой и опять по правой. И боже упаси, чтобы солдат нарушил стойку "смирно". Он должен стоять как истукан, иначе - карцер или битье палками.
- Черт знает что! - возмущался Октай. - Не могут сдачи дать этой скотине! Эх, серость, забитость... Меня бы тронули, так...
Читать дальше