Сергей Волков - Красный террор глазами очевидцев

Как только человек попадал во власть ЧК, он терял все человеческие права, становился вещью, рабом, скотиной. С первого же допроса начинался крик. Следователи не разговаривали обыкновенным голосом, а кричали на заключенных, стараясь не только сбить, но сразу ошеломить, запугать их. Вокруг ЧК ходили страшные слухи и шепоты. Но никто точно не знал, что там творится. Попадая в ЧК, нельзя было не верить, когда грозили пытками, расстрелами, грозили круговой порукой близких. Если угроз было недостаточно, то начинались жестокие, сопровождавшиеся издевательствами, побои. Ни возраст, ни пол не ограждали от них.

Четырнадцатилетнюю дочь артистки Е. К. Чалеевой жестоко избили на глазах матери, чтобы добиться более откровенных показаний и от дочери, и от матери. Обе они были привлечены по делу Солнцева, которого совершенно бездоказательно обвиняли в заговоре против советской власти.

В другой раз следователь избил 60-летнюю Воровскую, в присутствии ее дочери, тоже арестованной. Потерявшая голову старуха, под влиянием побоев, со всем соглашалась, во всем признавалась, хотя на самом деле ни о каких заговорах ничего не знала.

Сотрудники ЧК любили заставлять близких, жену, мать, отца, мужа смотреть на страданья дорогих им людей. Им нужно было ослабить, обессилить волю жертвы, а это был один из верных приемов. Часто они заявляли: «Вы приговорены к смерти, но если скажете, где такой-то, мы помилуем вас». Потом все-таки расстреливали. Или говорили: «Выдайте нам столько-то контрреволюционеров, и мы освободим вас».

Офицеру, Сергею Никольскому, предложили указать чей-то адрес. Когда он отказался, красные пошли на дом к его отцу и матери и заявили: «Выдайте таких-то, и ваш сын будет свободен». Старики Никольские выдержали этот, поистине дьявольский, соблазн и никаких сведений не дали. Сын их был убит.

Сажали арестованных в темный погреб. Окон не было. На полу стояла вода. Так как сесть было не на что, то приходилось ложиться прямо в воду. Сестре разрешалось входить туда, носить еду заключенным, даже спрашивать, нет ли больных? Она с трудом получила разрешение опустить в погреб ящик, чтобы заключенные по очереди могли сидеть на нем.

Был еще стенной шкаф, заменявший карцер. В этом шкафу можно было только сидеть скорчившись.

«Я и тем, кто сидел в шкафу, носила еду, ходила к коменданту по поводу санитарного осмотра», — с горькой иронией подчеркнула сестра.

Раз она нашла в шкафу троих, старика, его дочь и ее мужа-офицера. Они все были сильно избиты. Вечером всех троих расстреляли.

Часто производились так называемые примерные расстрелы, когда заключенного отводили в подвал, где происходили убийства, раздевали, готовили к казни, на его глазах расстреливали других, затем заставляли ложиться и несколько раз стреляли около его головы, но мимо. Потом раздавался хохот и приказ: «Вставай, одевайся!»

Несчастный вставал, как пьяный, уже переставая различать грань между жизнью и смертью. Там, где властвовали кровавые обычаи ЧК, этой грани вообще не было. Каждый каждую минуту ждал смерти. Старые и молодые, сильные и слабые, боровшиеся и пассивные, — все равно были брошены на край пропасти, все сознавали свою обреченность.

В одной из камер, после особо свирепых допросов, заключенные вдруг поняли, что они все осуждены. Начался плач. С кем-то сделалась истерика, другой бился в судорогах, третий громко бредил. Вошла сестра. Старик генерал бросился к ней. «Сестра, я бывал в сражениях. Я отступал. Я знаю, что такое война. Но ничего подобного никогда в жизни я не видал и не испытал».

В тюрьме быстро крепло глубокое чувство общности, товарищества. Оно поддерживало, придавало силы переносить мучения, но в то же время углубляло их, заставляло каждого переживать страданья всех. Нервы были напряжены, натянуты. Каждый видел, понимал, воспринимал настроение других, переживал столько смертей и ужасов, сколько было у него товарищей. А так как смерть неотступно стучалась в стены камер, то не было у этих несчастных ни одного мгновения покоя, уверенности в следующем дне. Страдания так утончили их восприимчивость, что молча, без слов, понимали они друг друга.

«Даже я, не глядя, не разговаривая с заключенными, могла читать их мысли, — говорила сестра. — Мне ничего не угрожало, и все-таки эта открытость чужой смертной тоски всё время была во мне. Что же испытывали заключенные, из которых каждый считал себя приговоренным».

Сознание своей обреченности и полной беззащитности было у всех, переступивших порог ЧК, хотя часть их осталась в живых.