Петр Меркурьев-Мейерхольд - Сначала я был маленьким

(Одиннадцать лет спустя после читки "Римской комедии" Ольхина подвела ее ко мне - я едва узнал ее, так она изменилась, была уже нездешней, потусторонней. И когда я склонился к ее руке, она слегка коснулась губами моего лба и невесомой ладонью провела по моим волосам. Что это было благословение, прощание? Вскоре она умерла.)

После прогона я провел в гостеприимной семье Меркурьева еще два дня. По вечерам Вас Васич (так совпало, что он не был в ту неделю занят в спектаклях Театра имени Пушкина) рассказывал о том, как сложно найти верный тон в легко возбудимой актерской среде. Однажды, когда мы засиделись за ужином (Ирина Всеволодовна и дети уже легли), он был особенно откровенен. Опытом он делился в своей несколько бессвязной, но экспрессивной манере.

- Наша Александринушка эту науку на совесть преподает. Большая школа. Что вы, господи, целая академия! Тонкая штука. Традиции. Еще с савинских времен. Смертельный номер. На проволоке, на ужасающей высоте. И без сетки.

Он посмотрел на меня, видимо, решил, что я принимаю его слова не то за гиперболу, не то за метафору и недовольно засопел.

- Ошибиться - ни-ни! Чуть зазевался, неверный шаг - и погиб. Безвозвратно, не сомневайтесь. Вокруг великаны. Один к одному. Таланты. Челюсти на удивление. Ам - и нет тебя. Одни кости.

Я зажмурился. Он успокоительно потрепал меня по плечу и добавил веско:

- Большая бдительность нужна. Особенно репетируя в чужом театре. Такой такт требуется, ого! Вот если нужно сменить мизансцену...

В этом месте он неожиданно повысил тон, и из соседней комнаты донесся негодующий голос Ирины Всеволодовны:

- Васенька, почему ты меняешь мизансцены и не ставишь меня в известность?

- Иришенька, я ведь предположительно...- сказал Меркурьев виновато.

- Это нехорошо,- повторила Ирина Всеволодовна. Чувствовалось, что она сильно взволнована.- Это очень нехорошо и некрасиво...

- Мама права! - послышался голос Кати.

- А почему ты решил сменить мизансцену? - поинтересовался Петя.

- Дети, спите! - потребовал Меркурьев.

Рядом зевнула Аня.

- Будет вам,- сказала она недовольно,- не даете спать!

Когда тишина восстановилась, Меркурьев озабоченно покачал головой:

- Обиделась Ириночка. Беда. Пример привел, а она обиделась. Вот, пожалуйте, лишнего слова нельзя сказать.

Вскоре я уехал, но уже через неделю вернулся. Начиналась последняя декада марта, светило солнце, была весна.

На этот раз я жил в гостинице вместе с женой, но с Меркурьевыми виделись ежедневно - они были возбуждены и веселы, чувствовалось, что уверены в успехе. Любопытно, но эта уверенность ощущалась решительно во всех. На чем она основывалась? Думаю, все мы осознавали, что нам выпала удача, возможно, первыми после затянувшейся паузы сказать о том, что тревожило многих.

Премьера прошла с чрезвычайным шумом - больше двух десятков раз выходили артисты на сцену, сначала вызовам вели счет, потом прекратили. Лариков, Полицеймако, Ольхина, Малышев были действительно великолепны. Но особенно всех потряс Софронов.

- Хитрец, хитрец! - улыбался Меркурьев.

Он был счастлив. На него приятно было смотреть. Он не считал нужным скрывать своей радости, и широкое большое его лицо, так хорошо знакомое каждому в зале, излучало сияние. Мы обнялись. Ирина Всеволодовна, белая от волнения, написала мне на программе трогательные и многозначительные слова: "Благодарю за мое возрождение". И я вновь подумал, как непроста была ее жизнь.

После спектакля мы собрались в гостинице, было шумно, суматошно, кроме артистов были еще и знакомые, находившиеся в этот вечер в зале. Помню, например, артистов-пушкинцев О. Лебзак и К. Адашевского. Среди зрителей был один московский поэт и драматург, привлеченный на премьеру участием в ней Ольхиной,- пригласили и его. Одна речь сменяла другую, будущее казалось таким же праздничным, как этот вечер, зрительский ответ был столь звучен и ясен, точно подсказывал, как надо трудиться дальше. Много воды утекло с тех пор и мало осталось на земле из тех, кто был за столом в этот мартовский вечер.

Спектакль прошел около сорока раз. Перед тем как он прекратил свое существование, Вас Васич и Ирина Всеволодовна успели поставить его для выездов, и пушкинцы выступали с ним на гастролях. Связь наша еще долго не ослабевала. Когда года через полтора я написал "Алпатова", возникла идея, что наше сотрудничество будет продолжено в том же Большом драматическом. Помнится, как мы встретились в гостинице "Москва". Вас Васич уселся читать пьесу, я листал какой-то журнал. Читал Меркурьев томительно долго, хотя пьеса была и не так велика. Она оставила его вполне равнодушным, но сказать этого он был не в силах. Озабоченно глядя на меня, произнес с тяжелым вздохом: