Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Продолжает опасаться поэт и за себя: близость его со многими декабристами была хорошо всем известна. 10 июля 1826 г. он пишет Вяземскому, ссылаясь на его совет: «я уже писал царю <���…> Жду ответа, но плохо надеюсь. Бунт и революция мне никогда не нравились. Это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке с многими из заговорщиков».

11 мая — в первую половину июня 1826 года — письмо — прошение Пушкина новому царю. Кратко, с достоинством пишет он о своей ссылке, о надежде «на великодушие Вашего императорского величества, с истинном раскаянием и твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом)». И вновь просьба Пушкина о позволении ему ехать в Москву, или в Петербург, или в чужие края, со ссылкой на состояние здоровья, с приложением свидетельства врачей и обязательство не участвовать ни в каких тайных обществах; при этом Пушкин сообщает, что ни к какому тайному обществу не принадлежал, не принадлежит и никогда не знал о них.

Несколько позднее, узнав 24 июля о казни декабристов, Пушкин 14 августа пишет Вяземскому, что всё же надеется на коронацию, на помилование остальных осужденных: «повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна». После поставленной даты сделана короткая приписка. Речь в ней идет о прошении Пушкина Николаю: «Ты находишь письмо мое холодным и сухим. Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы».

Из этого же письма ясно, что Пушкин уничтожил свои записки, сохранив из них лишь несколько страниц, которые собирается переслать Вяземскому, «только для тебя». И не случайно, упоминая о кончине Карамзина, призывая Вяземского написать о нем всё , поэт считает, что для этого будет необходимо «иногда употреблять то красноречие, которое определяет Гальяни в письме о цензуре» (Ф. Гальяни — автор «Неизданной переписки…». Paris, 1818, где речь идет об искусстве «сказать всё и не попасть в Бастилию в стране, где запрещено говорить всё»).

Почти наверняка, считая возможной перлюстрацию его писем, Пушкин соблюдает осторожность, кое-что акцентирует, кое-о чем умалчивает, но в целом написанное им, видимо, соответствует тому, о чем он думает, не является лишь прикрытием, средством к достижению цели — освобождению из ссылки. Заметим, что солидарности с идеями декабристов, оправдания восстания у Пушкина нет. Напротив. И это не только цензурная предосторожность.

Далее события развивались таким образом. Письмо-прошение Пушкина пошло по инстанциям и было доложено Николаю. После коронации, 28 мая, последовала высочайшая резолюция: послать фельдъегеря в Михайловское, вызвать поэта в Москву и доставить прямо к царю. Власти посылают инкогнито в Псков чиновника Коллегии иностранных дел А. К. Бошняка (автора доноса на Южное общество декабристов) для исследования поведения Пушкина (он — поклонник поэта, но вряд ли бы стал, при неблагоприятных сведениях, его выгораживать). В случае сведений о неблагонадежности Бошняк имел поручение арестовать Пушкина. Но ничего, компрометирующего поэта, он не услышал (особенно хвалили Пушкина монахи, игумен Святогорского монастыря Иона). К лету 1826 г. рапорт о поездке, благоприятный для Пушкина, был готов (см. Тыркова.т.2 с. 134).

В ночь с 3-го на 4-е сентября, по приказу Николая, Пушкин, сопровождаемый фельдъегерем, выезжает в Москву, ни с кем даже не увидевшись и не попрощавшись. О своем внезапном отъезде он сообщает 4 сентября из Пскова в Тригорское П. А. Осиповой, полагая, что такой отъезд «удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается; мне также дали его, для большей безопасности».

8 сентября утром Пушкин прибыл в Москву, его сразу же привезли в Кремль и передали дежурному генералу Потапову. Там ему, небритому, немытому, усталому пришлось ждать несколько часов. Затем в Чудовом монастыре, где находился Николай, произошла встреча с ним, которая длилась около двух часов. Существуют разные версии о том, как проходила беседа между поэтом и царем. Приведу две из них. Версия Лемке: царь — актер; причина милости — желание извлечь выгоду, обласкав популярного поэта; она для Пушкина обернулась страшными тисками; Николай решил, что выгоднее приручить поэта, чем заключить его в крепость. Лемке опровергает миф о благожелательности и покровительстве Николая, приводит пример с Рылеевым: приговорил к смерти, а жене его послал 2 тысячи рублей от себя и еще 1 тысячу от императрицы. Рылеев передает жене: молись за императорский дом… буду жить и умру за них (468). Такого же рода игра, по мнению Лемке, происходит и с Пушкиным.