Эдвардас ГУДАВИЧЮС - История Литвы с древнейших времен до 1569 года

Церковная музыка в Литве была, пожалуй, самой отстающей отраслью искусства, ибо она требовала сложных и дорогостоящих инструментов. В первой трети XV в. даже великая княгиня довольствовалась портативным органом, для сопровождения мессы. Спустя сто лет уже многие храмы располагали стационарными органами. В таких условиях григорианское пение распространялось не без труда. И все же оно звучало в Вильнюсском кафедральном соборе уже на стыке XIV–XV в., а в начале XVI в. в городах без подобного пения уже не обходились рядовые свадьбы и похороны. Ноты в храмах множились, как грамоты в канцеляриях.

За несколько десятилетий готика утвердилась в Литве как система, определяющая эстетические потребности и художественные решения. Нужды аристократии по преимуществу удовлетворялись приглашенными исполнителями, однако рядом с ними довольно скоро появились местные мастера, овладевшие секретами готического творчества; возникла прослойка художественных ремесленников, не перешагнувшая порог анонимики, – даже самые лучшие /471/ремесленники еще не стали художниками. Готическое творчество до середины XVI в. дало лишь один-два шедевра, однако в целом оно приобрело явные функциональные признаки европейского искусства и стало частью литовской культуры.

На протяжении XV в. расширился слой граждан, заинтересованных в своем государстве и связанных с его управлением. Привилегированное положение дворян, защищаемое сословным правом, также связывало их с политической структурой страны. Институты сословного представительства, военная служба (и как повинность, и как привилегия) скрепляли правящее феодальное меньшинство узами солидарности. Рада панов делала это на уровне знати, сейм – в масштабе всего дворянского сословия. Паны и дворяне стали ощущать себя не только подданными своего государя. Сословные привилегии и сословные институты позволили им во всей полноте осознать договорный характер верности монарху. Понятие «мы» теперь стало не только страной и государством, всё более проявлялась сословная суть этого понятия.

Признаки этнической общности (язык, территория, культура) в XV в. приобрели иной смысл и дифференцировались по разным социальным уровням. Польско-русинская речь начала отдалять панов от остальной части народа, однако само отдаление было обусловлено скорее социальными различиями. Между тем, сами признаки общности, даже в отсутствие их полного сочетания, в условиях упрочения сословных связей и структур формировали качественно новую их надстройку – национальное самосознание. Утратив литовский язык, паны вместе с тем превратились в важнейших носителей и распространителей литовского национального самоощущения. Государство они стали воспринимать как хранителя интересов и самого существования литовской народности, которую прежде всего они сами и представляли. Панское национальное самосознание росло и ширилось, при том, что великие князья устранились из этой сферы. Правящая ветвь династии Гедиминовичей отошла к Польше, ее православные ветви предались интересам региональных русинских земель, оказывая поддержку Литовскому государству из политических, но не этнических /472/соображений. Однако панское самосознание распространилось и на рядовое дворянство. В первой половине XVI в. понятие «литовская народность» уже обозначало большую часть последнего, прежде всего – его элиту. Крестьяне с их волостным или поместным кругозором не особенно представляли себе масштаб страны, их этническое самоосознание сохранилось на уровне племенных признаков.

Употребление панами русинского (позднее – польского) языка в условиях литовской политической гегемонии обозначило и другую сторону этого явления. Представители крупного русинского дворянства, стремясь стать панами, тем самым поддерживали политические интересы литовской народности и – в своей языковой среде – стали перенимать национальное самоощущение литовской знати. В первой трети XVI в. этот процесс еще не был достаточно ярким, однако уже складывались предпосылки его более интенсивного развития. Подобным образом происходила натурализация части польского духовенства и немецких мещан. В этом случае действовал уже критерий не монаршего отбора, но этнического приспособления, которое поощрялось возникновением литовского национального самосознания и понятия «литовская народность». Польский историк Ян Длугош приписал литовской социальной элите подчеркнутую гордость, чуть не бахвальство. Дворяне гордились победой при Грюнвальде. Купцы, сталкиваясь с немецкими конкурентами, считали это не только экономической, но и национальной коллизией. Во второй половине XV в. требование литовцев об участии в каунасских судах переводчика было встречено ганзейскими купцами как неприятное новшество, указывающее, что бытовые интересы уже позволяют осознавать национальную дискриминацию. С укоренением понятия «мы литовцы» среди политически активной части общества, стремления литовской политической элиты обрели четкое и обоснованное направление: защиты суверенитета страны. Именно его со второй четверти XV в. упорно придерживалась рада панов, ощущавшая поддержку знати и дворянской элиты. Хотя политика Ягеллонов была многообразной, почтение к правителю основывалось на том, что он – свой. Ягеллоны это очень хорошо понимали, пользовались этим и были заинтересованы в поощрении такого подхода. Казимир не только перенял геральдику Кейстутовичей, но всегда подчеркивал, что является законным наследником своего дяди Витовта. Великокняжеская традиция выделяла Ягайло и Витовта как идеальную пару монархов, к их наследию апеллировали при обосновании тех или иных своих решений.