Даниил Мордовцев - Державный плотник

- А знает ли тебя на Москве книгописец Григорий Талицкий? - снова спросил патриарх.

Вопрос был так неожидан, что Игнатий точно от удара в лицо пошатнулся и побледнел. Он сразу понял весь ужас своего положения.

- "Антихрист, антихрист", - трепетало в его душе.

Патриарх повторил вопрос.

- Книгописца Григория Талицкого я видел, - дрожащим голосом отвечал Игнатий.

- А где?

- На Казанском подворье перед поездом моим с Москвы в Тамбов, в великий пост.

- А о чем была твоя беседа с ним, Гришкою?

- О божественном и о писании Григорием книг.

- А что тебе, архиерей, говорил Гришка о великом государе? Не износил ли он хулу на великого государя?

Игнатий еще больше побледнел.

- От Гришки Талицкого хулы на великого государя я не слыхал, - почти шепотом проговорил он.

- И ты, Игнатий, на сем утверждаешься? - строго спросил Адриан.

- Утверждаюсь, - еще тише отвечал допрашиваемый.

Патриарх подошел к двери, ведшей в приемную палату, и, отворив ее, сказал приставу:

- Привести сюда Гришку Талицкого.

Талицкий был уже доставлен из Преображенского приказа.

Немного погодя послышалось глухое звяканье кандалов, и Талицкий с оковами на руках и ногах предстал пред патриархом.

- Знаем тебе сей инок-епискуп? - спросил колодника Адриан, указывая на Игнатия.

- Тамбовский епискуп Игнатий мне ведом, - отвечал Талицкий.

- И ты, Григорий, утверждаешься на том, что показал на епискупа Игнатия в расспросе с пыток? - был новый вопрос.

- Утверждаюсь.

- И поносные слова на великого государя при нем, епискупе, говорил ли?

- Говорил.

Положение архиерея было безвыходным. Запирательство могло еще более запутать и привести в застенок, на дыбу.

- Каюсь, - сказал он упавшим голосом, - те поносные слова он, Григорий, на словах при мне точно говорил, и те слова я слышал, и к тем его, Григорьевым, словам я говорил: видим-де мы и сами, что худо делается, да что ж мне делать? Я-де немощен, и поперечневатее тех тетратей велел ему написать, почему бы мне в том деле истину познать.

Он остановился. Казалось, в груди ему недоставало воздуху.

Патриарх молча перебирал четки. Талицкий стоял невозмутимо, и только в глазах его горел огонек не то безумия, не то фанатизма.

Архиерей как-то беспомощно поднял глаза к образам, а потом робко перевел их на патриарха. Адриан ждал.

- И он, Григорий, тетрати мне принес, - продолжал Игнатий с решимостью отчаяния. - Денег ему за них два рубля я дал, а увидев в тех тетратях написанную хулу на государя, те тетрати сжег, токмо того сжения никто у меня не видел.

Патриарх видел, что дело слишком далеко зашло и без суда всего архиерейского синклита обойтись не может. Признание сделано. Епископ, слышавший хулу на великого государя и не заградивший уста хулителю, не отдавший его в руки правосудия, является уже сообщником хулителя. Мало того, он не только слушает хулу на словах, но велит изложить ее на бумаге, а за это еще дает деньги тому, кто изрыгает страшную хулу на помазанника Божия.

"Антихрист, великий государь, помазанник Божий, антихрист! Экое страховитое дело, внушенное адом! - содрогается в душе патриарх. - И кто же в сем адовом деле замешан? Архиерей Божий, его ставленник!"

4

Через несколько дней князь-кесарь Ромодановский, проезжая во дворец мимо ворот патриаршей Крестовой палаты, увидел съехавшихся у тех ворот нескольких архиереев и остановился, чтобы спросить, по какому делу собирается синклит высших сановников церкви.

- По делу Гришки Талицкого, книгописца, купно с тамбовским епискупом Игнатием, - отвечал один из архиереев.

- Добро, святые отцы, - сказал князь-кесарь, - после вашего праведного суда Игнатью, куда ни поверни, не миновать Преображенского приказу... Архиерей, епискуп, на дыбе!

Эти зловещие слова привели в ужас архиереев. Но Ромодановский ничего больше не сказал и поехал во дворец.

Он застал царя и Меншикова над раскрытою картою.

Петр водил острием циркуля по дельте Невы. Нева и ее дельта стали с некоторого времени преследовать его как кошмар.

- Великому государю здравствовати! - приветствовал царя Ромодановский.

Он видел, что государь в хорошем расположении духа.

- Эх, князюшка! - махнул рукою Петр. - Моя песенка спета.

- Что так, государь? - притворился удивленным князь-кесарь.

- Так... Не строить уж мне больше корабликов, не видать мне Невы, как ушей своих, - продолжал Петр. - Снимут с меня, добра молодца, и шапочку Мономахову, и бармы, и наденут на меня гуньку кабацкую да лапотки босоходы.