Даниил Мордовцев - Державный плотник

- Ну, зимовать вы будете на шведских квартирах, - улыбнулся царь, да и провианту шведы заготовили для нас, чаю, с достатком.

- Не одни сухари, - улыбнулся Меншиков.

Сентябрь в тот год стоял хороший, ясные, теплые и сухие дни делали конец сентября похожим на лето.

Сделав некоторые предварительные распоряжения, государь направился к приготовленной для него просторной палатке с государственным гербом на флаге.

- Павел, иди за мной, - сказал он, - ты мне нужен.

- Слушаю, государь, - отвечал Ягужинский.

У входа в палатку стояли часовые. Увидя царя, они взяли на караул.

- Здорово, ребята! - молвил царь приветливо.

- Буди здрав, государь-батюшка! - был ответ.

Едва Петр распахнул полы палатки, как Ягужинский увидел, что та хорошенькая девушка, которую он перед тем видел в Москве, в доме Меншикова, с тихим радостным криком обхватила руками великана, который поднял ее как маленького ребенка. Ягужинский отступил назад и остановился за пологом.

Он услышал тихие восклицания и шепот:

- Здравствуй, Марфуша! Вот не ждал, не чаял.

- Здравствуй, государь, соколик мой!

- Как ты здесь очутилась?

- Александр Данилыч прислал из Повенца гонца с письмом, что ты, мой сокол ясный, скучаешь по своей Марфуше, так чтоб я прибыла сюда из Москвы, и я прилетела к тебе... с "шишечкой", как ты говоришь...

- А ты почем это знаешь, глупенькая девочка?

- Мамушка-боярыня мне сказывала, что "шишечка" зачалась...

- А мальчик или девочка?

- Того не сказала.

- Мальчика бы, а то мой Алексей плесень какая-то.

Ягужинский многое, даже очень многое понял из этого беглого диалога и пришел в ужас... Но Павлуша хорошо понимал государственную важность того, что случайно коснулось его слуха, и, как он ни был молод, хорошо умел молчать...

Это Меншиков сделал сюрприз государю, без его ведома выписав к войску Марту с ее небольшой придворной свитой... У полоняночки Марты Скавронской была уже своя придворная свита из мамушки-боярыни и "дворских девок", то есть фрейлин, за которыми, однако, придворный сердцеед Орлов не смел ухаживать.

"Шишечка"... мальчика бы... мой Алексей плесень какая-то", вспоминал Ягужинский сорвавшиеся с уст царя роковые слова, и ему стало страшно, что он их невольно подслушал... Страшные слова!.. Они обещают роковой переворот в престолонаследии... Как ни был молод Павлуша, но окружавшая его почти с детства государственная атмосфера научила его понимать всю важность того, что неизбежно должно было произойти в будущем... Молодость не помешала Ягужинскому видеть, что не такого наследника следовало бы царю-титану иметь, не такого, каков был царевич Алексей Петрович... Но за ним стояла вся старая Россия, все недовольное нововведениями сильное и богатое боярство, все озлобленное против церковных "новшеств" духовенство, озлобленное притом кощунственными издевательствами над ним этих "всешутейших и всепьянейших соборов", этих "князей-пап", "княгинь-игумений", святотатственными "канунами Бахусу и Венере"... А все раскольники? А народ, долженствовавший выносить усиленные налоги и усиленную рекрутчину?

"Алексей - плесень"... Но эта плесень равносильна кедру ливанскому, каким иногда казался Ягужинскому Державный Плотник. Страшная должна предстоять борьба этих двух сил...

Павлуша поторопился отойти дальше от страшной палатки и остановился в ожидании, не позовет ли его царь.

В это время к нему подошел Меншиков.

- Ты что же стоишь тут, на часах, что ли, в карауле? - спросил он с улыбкой.

- Государь приказал было мне идти за собой, но там он не один, смущенно отвечал Ягужинский. - Его встретила...

- Знаю... что ж, обрадовался государь нечаянности?

- Кажись, очень обрадовался.

Но про "шишечку" и про "плесень" - ни гугу...

- Я знал, что обрадуется, - сказал Меншиков. - Еще в Архангельске вспоминал, бывало, про нее: "Что-де моя Марфуша?" - "Скучает, - говорю, по тебе, государь". - "Хоть бы одним глазком, - говорит, - а то в походе, - говорит, - мы ни обшиты, ни обмыты"... Я и спосылал в Москву к мамушке-боярыне, чтоб, будто ненароком, сама-де соскучилась, давно не видавши светлых очей государевых... Ну, я рад, что так случилось... Так рад сам-то?

- Нарочито рад, - отвечал Павлуша.

- А то я и дубинки, признаюсь, побаивался... самовольство-де...

- Сказано: близко царя, близко смерти, - тихо молвил Ягужинский.

- Смерть не смерть, а дубинка ближе, - засмеялся в кулак Александр Данилович.

Они продолжали стоять, не зная, на что решиться.

- Теперь им, може, не до нас с голодухи, - улыбнулся Меншиков. Уйти, что ли?