Даниил Мордовцев - Наносная беда

Попы, побросавшие сорок сороков московских церквей, забывшие о своих требах, покинувшие свои приходы, тоже высыпали на это страшное всемоление, расставили везде свои аналои, позажгли свечи, напустили облака ладану, так что солнце помрачили, и всенародно молятся, оглашают воздух невообразимою, но ужасом за душу хватающею разноголосицей.

- Порадейте, православные, на всемирную свечу! - стонут тысячи голосов во всех концах.

- О всякой душе христианской, скорбящей же и озлобленной, милости Божии и помощи требующей! О исцелении в немощах лежащих! - взывает над аналоем усталый голос соборного дьякона, который прежде никогда не уставал.

А тут священник, у которого вымерла вся семья: дети, жена, родные, рвет на себе волосы у другого аналоя и вопит истошным голосом:

- Проклят буди день, в он же родихся аз, проклятый, ночь, в ню же породи мя мати моя! Проклят буди муж, иже возвести отцу моему, рекий: родися тебе отрок мужеск, и яко радостию возвести его. Да будет человек той, яко же гради, яже преврати Господь яростию своею, да слышит вопль заутра и рыдание во время полуденное, яко не уби мене в ложеснах матере моея, и бысть бы ми мати моя гроб мой! О!

- Батюшка! Подь домой, кормилец! - тащит за рукав этого безумца какая-то старуха, но безумец нейдет, проклинает и себя и день своего рождения, и ночь своего зачатия.

- Порадейте, порадейте на всемирную свечу, православные! - стонет площадь, стонет вся Москва.

Да, так с ума сойти можно. И Москва сошла с ума.

Вон тащут чумного к воротам, втаскивают по лестнице к иконе, "чтоб приложиться, касатик", а у касатика голова с плеч валится.

Еропкин, узнав об этом обезумлении всей Москвы, поскакал было с веселым доктором и с обер-полицмейстером к Варварским воротам, но скоро увидел, что море вышло из берегов и не остановить ему этого моря своими силами, нечеловеческие тут нужны силы.

И он велел везти себя в Чудов монастырь, к Амвросию. Он чувствовал, что у него не только руки и ноги холодеют, но и в сердце холод, в душе холод и страх.

- Постойте... Постойте, пане! - удерживал его в передней келье монастыря запорожец-служка.

- Чего тебе надо? - удивлялся Еропкин, отстраняя рукою плечистого запорожца.

- Вони, пане, молются... вони плачут.

Действительно, когда Еропкин вошел в келью Амвросия, архиепископ стоял на коленях перед ликом Спасителя и плакал.

- Простите, ваше преосвященство!

Амвросий встал с колен и обратил к Еропкину свое заплаканное лицо. Судя по глазам, Еропкин понял, архиепископ много и горько плакал. Ему стало страшно.

- Простите. У Варварских ворот...

- Знаю, знаю, ваше превосходительство, - подавленным голосом перебил его Амвросий. - Мрак и страх распудиша овцы моя... А я, пастырь, не соберу их.

И архиепископ, упав головой на стол, заплакал. Никогда не видел Еропкин, как плачут, особенно такими горькими слезами, архиереи, и стоял в изумлении. Наконец, Амвросий приподнял от стола свое бледное лицо и широко перекрестился, обратясь к образу Спасителя.

- За них я плачу, за овец моих! - сказал он. - Это панургово стадо.

- Чье стадо, ваше преосвященство? - спросил Еропкин.

- Панургово, ваше превосходительство, которое вслед единой овце бросается в море и погибает в нем. Но что нам делать?

- Я именно за сим и приехал к вашему преосвященству. Тут является обстоятельство, касающееся не одного города, но и церкви.

- Вижу, вижу, - проговорил Амвросий задумчиво. - Мне, пастырю, приходится надеть тогу трибуна.

- Да, ваше преосвященство, власть трибуна выскользнула из моих рук.

- Да... Да... Тут икона, тут сама Богородица. Ей же народы и власти, цари всесильные поклоняются с трепетом... Она старше всех, старше ее уже никого нет на земле.

- Истину изволите говорить, владыко: точно. Богородица старше самой государыни, ее императорского величества.

- Старше, старше. Тут и государыня ничего не может.

- Не может! - Еропкин развел руками.

- Тут власть должна быть не от мира сего, да, да, не от мира, обдумывал архиепископ страшную дилемму, которую задал ему народ. - А мы все от мира.

- Да, ваше преосвященство, вот задача! - разводил руками начальник Москвы. - Я - лицо государыни здесь, я - глава Москвы, а там я бессильней всякого последнего нищего, юродивого. Там я не смею приказывать именем всемилостивейшей государыни моей, там мне могут сказать: "Твоя-де государыня Богородице не указ!"

- Не указ, точно, не указ!

Амвросий встал и в волнении подошел сначала к портрету Петра Могилы, потом к киоте, как-то машинально. Из киоты смотрел на него все тот же кроткий лик, и, казалось, смотрел так грустно-грустно.