Ю. Бахрушин - Воспоминания

К нам в дом он обычно приезжал посмотреть, что у отца нового в его коллекциях. Лишь впоследствии отец стороной узнавал, что Сергей Александрович такую-то вещь видел у Алексея Александровича 6*и очень ее одобрил. А получить одобрение дяди значило очень много для всякого коллекционера. Сергей Александрович коллекционировал немногие картины и рисунки русских художников, женские серьги, драгоценные табакерки и случайно пленивший его старинный фарфор и хрусталь. Но в его коллекциях не было ни одной плохой вещи. Жил он на углу Большой Дмитровки и Богословского переулка, занимая обширную квартиру. К себе домой он никогда никого не пускал и вещей своих никому не показывал за тем редким исключением, когда ему нужна была консультация. Бывали у него изредка и товарищеские, интимные вечеринки, но в этом случае далее столовой и передней гости не допускались.

Ложился снать он обычно часов в пять-шесть утра, вставал часа в четыре вечера. С исключительной методичностью он обходил московских антикваров в определенные, точно установленные для каждого дни. В эти дни, зная, что придет Сергей Александрович, хозяева магазина не закрывали, а ждали его терпеливо до восьми-девяти часов вечера. У антикваров он отбирал то, что ему нравилось, и заставлял прислать к себе на дом, ни слова не говоря о цене. Дома он изучал отобранные вещи, руководствуясь не только проверкой их подлинности. но и своими собственными особыми соображениями. Вещь, вызвавшая сомнение в ее подлинности, немедленно отсылалась обратно, другие же вещи оставлялись на более продолжительное время и «жили» у дяди, который общался с ними ежедневно. Затем в один прекрасный день он либо отсылал их назад, либо заходил в магазин и, спросив, сколько вещь стоит, платил наличными, не торгуясь.

— Ты понимаешь, — впоследствии говорил он мне, когда незадолго до смерти приблизил меня к себе, — в каждую хорошую вещь, которую создавал настоящий художник, он вкладывал свою душу, свое «я», — вот если это «я» начинает мне говорить, то, значит, вещь хорошая и ее надо брать. Неважно, кто был художник — придворный или крепостной, живописец, ювелир, мастер по фарфору или кустарь, все равно в них сущность одна и душа в них одна — человеческая. Вот почему и картина Кипренского говорит мне не громче, а порой даже тише, чем какая-либо поповская или гарднеровская чашка, которую делал и расписывал какой-нибудь крестьянин. А вот фабричная чашка, как она ни будь сделана, — ничего мне не говорит — она молчит.

Раз как-то он подарил мне прекрасную английскую миниатюру, сказав: «На, возьми, это вещь хорошая и настоящая, но она меня не щекочет: без любови она сделана — одно мастерство».

Дядя собирал свою замечательную коллекцию по какому-то неведомому мне, но очень определенному плану, продуманному и проверенному. Помню, как однажды я ему указал на какой-то висевший у него чрезвычайно посредственный рисунок и выразил мысль, что подобным произведениям не место в его собрании.

— Оставь, — сказал дядя, — это мне нужно…

Вещи у него были уникальные.

После его смерти, когда в его квартиру вошел И. Э. Грабарь, то он сразу бросился к одной картине.

— Вот она! — воскликнул он. — Мы знали, что она должна существовать на свете. Петр III висит у нас в Третьяковке, а Екатерины мы нигде найти не могли. — Это был портрет царицы работы знаменитого Антронова. Теперь она украшает стены нашей лучшей государственной сокровищницы живописи. Пополняя свои коллекции, дядя вдруг, столь же неожиданно, как появлялся у нас, уезжал в Петербург, а лет за десять до своей смерти вдруг столь же неожиданно уехал за границу, хотя ранее никогда туда не ездил и ни на каком языке, кроме русского и то своеобразно, объясняться не мог. Родные были встревожены этой эскападой 7*, но он благополучно вернулся обратно и стал бывать после этого за границей ежегодно. Делами фабрики дядя не занимался *и жил на ренте, дед был этим недоволен, но давно махнул рукой на него и считал его не вполне нормальным. С мнением и оценкой дяди считались не только антиквары и коллекционеры, но и художники. Он был одним из лучших знатоков русской живописи и был лично хорошо знаком с крупнейшими художниками своего времени.

Когда грянула сперва февральская, а затем октябрьская революция, дядя забеспокоился за сохранность своих коллекций. Отец предложил ему поставить свое собрание на учет Комитета по охране памятников искусства и старины и получить охранную грамоту. Почему-то дяде это не улыбалось, и он предпочитал раздавать свои вещи на хранение самым невероятным людям, которым он почему-то доверял. Был у него тогда в услужении приходящий человек, живший поблизости, — рабочий Большого театра, с которым, кстати, впоследствии я очень сдружился. На обязанности этого человека было являться к дяде ежедневно и чистить мелом дверные ручки — дядя терпеть не мог, когда ручки не блестели; ему-то он и доверил объемистый чемодан, набитый золотыми табакерками. Соблазн был велик, и когда через несколько времени дядя потребовал свой чемодан обратно, оказалось, что он пропал. Дядя заволновался и вызвал на консультацию Вл. Конст. Трутовского. Тот выслушал рассказ дяди, попросил позвать к себе этого человека и совершенно просто сказал ему: