Ю. Бахрушин - Воспоминания

К концу торга зять вынес из своей комнаты музейный пистолет парижской работы, весь в золоченой бронзе и перламутре, — подарок Наполеона Александру 1, который, в свою очередь, подарил его чуть ли не этому самому директору фарфорового завода. Вещь была сторгована за четыре красненьких, но тут категорически вмешалась теща и выразила свой настойчивый протест. Зять вздохнул и отложил пистолет в сторону. После расплаты и неизбежного чая с закуской мы тронулись в обратный путь. Провожал и усаживал нас в телегу (другого экипажа на станции не было) неугомонный зять. В последнюю минуту он сунул что-то к нам в ноги и шепотом бросил Владимиру Васильевичу:

— Давайте сорок рублей!

Мой спутник сразу понял, в чем дело, и, незаметно достав деньги, вложил их в протянутую руку. Зять подмигнул нам и прибавил:

— Авось старуха не хватится!

На обратном пути на станцию наш возница, меланхоличный и молчаливый белорус, по-видимому долгое время размышлявший над пистолетным происшествием, при финале которого он присутствовал, вдруг обратился к нам с вопросом:

— Вы, стало быть, подержанные вещи скупаете?

На наш наполовину утвердительный ответ он добавил:

— Вот вам бы к Глинке заехать.

Так как до поезда оставалась уйма времени, мы с охотой приняли предложение.

Скромненькая усадьба молодого помещика Глинки была расположена в конце деревни, на довольно крутом и живописном берегу веселой речушки. Старые ивы с их дымчатой листвой причудливым кружевом застилали от взоров серебристую воду. Мы сидели на балконе и пили чай с молодыми хозяевами.

Сам Глинка недавно окончил Московскую сельскохозяйственную академию, женился и теперь безвыездно жил в своем маленьком имении, проводя в жизнь идеалы, впитанные им в стенах академии. Одевался он a la moujik вышитая белорусская рубаха и брюки из домотканой шерсти, сапоги.

— Собственно говоря, какой я помещик, — повествовал он, — у меня и земли-то почти нет — несколько. десятков десятин. Да я и рад — крупное землевладение преступно. Мы с женой сами обрабатываем свою землю, а если иногда и принуждены искать помощи, то находим ее среди беднейших крестьян нашей деревни, расплачиваясь с ними не деньгами, а сельскохозяйственными продуктами. Отношения у нас с деревенскими хорошие, товарищеские…

В небольшом стареньком домике были обильно разбросаны предметы старины. Мебель красного дерева, карельской березы, старинные картины, уцелевший фарфор. Все эти вещи употреблялись в быту, и не могло быть и речи об их продаже, так что мы даже не заводили об этом разговора.

— Мы, Глинки, всегда были мелкопоместными, — признавался хозяин, — мой дед, или, вернее, двоюродный брат деда, Михаил Иванович, тоже был помещиком небогатым, тут среди этой мебели есть кой-какие и его вещи, дареные…

Напившись чаю, мы стали прощаться. Так как, заезжая к Глинке, мы сделали крюк, пришлось разъяснить вознице маршрут. Среди названия сел и деревень часто мелькали слова «святое дерево». На мой вопрос, что это такое, Глинка просто ответил:

— А дерево такое в лесу. Вы мимо поедете и его увидите: оно здесь почитается крестьянами — они его украшают.

Я с естественным интересом и с нетерпением ожидал обещанного леса. Наконец мы въехали в небольшую рощу, и я стал внимательно присматриваться ко всем деревьям, чтобы узнать среди них «святое». Все деревья были разнообразны и вместе с тем одинаковы. Когда я уже готов был потерять всякую надежду, мы за поворотом дороги сразу наехали на местную святыню. Это был, видимо, очень древний дуб, сильно пострадавший в свое время от каких-то стихийных бедствий. Его могучий ствол аршина на два от земли причудливо извивался, почти под прямым углом, образуя нечто вроде огромного стола, а затем снова устремлялся ввысь. Нижние ветки дерева были все увешаны ленточками, бусами, вышивками, иконками, а на том месте ствола, которое образовало подобие стола, лежали кусочки черного и белого хлеба, кучки ржаных и пшеничных зерен, букеты цветов. Вся земля вокруг дерева была гладко вытоптана человеческими ногами. От этого зрелища на меня нахнуло чем-то доисторическим, седой языческой стариной, и стало как-то жутко. От этого впечатления я не смог освободиться даже по приезде вечером в Смоленск.

Из Смоленска мы поехали в Витебск, затем в Полоцк, потом в Невель. Эти города имели нечто общее между собою со своими церквами, похожими на костелы, и костелами, похожими на православные церкви, с маленькими деревянными особнячками, немощеными боковыми улицами, бедностью и грязью. Помню, в Невель мы приехали поздно вечером в пятницу, на другой день, когда мы вышли на улицу, я был поражен видом степенных, старых евреев, шедших из синагоги. В длиннополых черных сюртуках, с твылыми и цициса-ми на головах, из-под которых развивались холеные локоны пейс, они были великолепны в мудром опыте многовековой культуры, бережно хранимой до наших дней.