Ю. Бахрушин - Воспоминания

Владимир Васильевич тоже воздерживался от назначения своей цены. В разгаре торговли хозяин предложил мне вместе с его сыном погулять по саду. Я охотно принял его предложение, так как хотел поразмяться да и освободиться от слушанья скучного и неинтересного разговора. Мой проводник оказался малоразговорчивым и необщительным, но все же не преминул показать мне остатки фундамента старого барского дома, сожженного в 1812 году, по сравнению с которым существующий дом был не более чем собачья конура. Я совершил восхождение на неизменную в каждом добропорядочном старинном барском парке горку-улитку, осмотрел жалкие остатки некогда нарядных садовых павильонов и беседок.

Когда мы минут через сорок возвратились обратно на террасу, разговор там продолжался все на ту же тему и в том же темпе. Владимир Васильевич, видимо раскусив, что с хозяином все равно каши не сваришь, заметно нервничал и стремился хоть как-нибудь закончить бесплодный разговор. После повторного заявления хозяина, что «Продать-то продашь, а вот поди купи!», не вызвавшего никакого контрзаявления Владимира Васильевича, обсуждение прекратилось и воцарилась длительная пауза. Ее нарушил Озеров.

— Вот тоже, — задумчиво произнес он, — мой дед-то служил в армии — сперва состоял адъютантом при Суворове, а затем, позднее, при Кутузове, — так после него целый сундук бумаг остался. Как-то он уцелел, на чердаке у нас стоит. Вот если его разобрать, там тоже, наверное, может что дельное найтись, только вот горе — разбирать некогда!

— А вы чохом продайте, не разбирая! — предложил Владимир Васильевич.

— Да разве так можно?! — воскликнул хозяин и снова замолчал. Я воспользовался безмолвием и робко спросил, нельзя ли взглянуть на сундук.

— Почему нельзя? Конечно, можно, только очень испачкаетесь на чердаке-то, там небось пыли с поларшина. Впрочем, если хотите — пройдите.

Через несколько минут я в сопровождении моего проводника уже взбирался по шаткой приставной лестнице, ведшей в какой-то потолочный люк. На чердаке было душно и томительно жарко. Вековая пыль не только покрывала все окружающее, но и плотно насыщала весь чердачный воздух. Сквозь щели крыши лились узкие струйки солнечного света, в которых суетилась и искрилась потревоженная пыль. Всюду были навалены груды различной рухляди. Старинная мебель, почерневшие портреты и картины, какое-то тряпье, куча старинных книг в переплетах из солидной свиной кожи и нарядного красного и зеленого марокена. Я поднял одну из них — это был том сочинений Николева. В одном из углов чердака плотно стоял объемистый дубовый сундук, окованный широкими железными полосами. Содержимое мешало ему закрыть свою пасть, и он казался каким-то спящим чудовищем с приоткрытым ртом, в котором виднелись пожелтевшие от времени зубы. Мы с трудом открыли тяжелую крышку — он весь был битком набит бумагами. Я наудачу вытащил пачку и стал их просматривать — рукописи касались исключительно военных вопросов — приказы по частям, реляции, рапорта, донесения, но вот передо мной мелькнула вычурная четкая бисерная подпись Суворова, а еще через несколько бумаг бросился в глаза размашистый, уверенный, крупный почерк Кутузова.

Наученный отцом, возвратясь обратно, я незаметно дал понять Владимиру Васильевичу, что содержимое сундука стоит того, чтобы о нем начать разговор. Но Владимир Васильевич в ответ беззвучно прошептал: «Как везти такую груду» — и не стал подымать нового торга.

Мы стали прощаться. Хозяева искренно удивились:

— Как же вы без обеда-то поедете? Нет, сперва откушайте, а потом и поезжайте с Богом. Да куда вам спешить-то? Лучше отдохните у нас ночку, а там и дальше. Право, так складней будет.

Снова начались отказы и уговоры. Когда все проформы деревенского гостеприимства были соблюдены, вся многочисленная помещичья семья вышла нас провожать.

— Вы что ж? Теперь к Криштофовичу небось? — И Озеров стал объяснять Нилу дорогу, — Поезжай сейчас на Чижово, потом на Дальнее Залужье — хоть на Пьяное Залужье и ближе, но там дорога хуже, а оттуда на село Босино, потом на Селище, а уж от Селищ до Преображенского рукой подать.

Нил, который не хуже Озерова знал дорогу, учтиво слушал наставления и, по своему обыкновению, молчал.

Наконец мы устроились в экипаже и двинулись в дальнейший путь.

Время клонилось уже к полдню. Солнце невыносимо пекло, и воздух был недвижим. Парило. После неважно проведенной ночи в поезде нас разморило, и мы подремывали в мерно качавшейся бричке. Через некоторое время лошади пошли совсем шагом — дорога зазмеилась в гору, к большому селу. Медленно подползли к нам большие, просторные избы, неонрятные и неухоженные. В центре села, где с одной стороны высилась большая каменная церковь, а с другой открывались безбрежные дали, Нил остановил лошадей и не смог отказать себе в удовольствии щегольнуть местной достопримечательностью.