Валентина Мухина-Петринская - Встреча с неведомым

Так вот, коллеги моего отца нашли, что, принимая во внимание дикое безлюдье местности и суровость климата, все это было малоправдоподобно.

Моего отца некоторые ученые не любили за его резкость, нетерпимость к чужому мнению и еще за то, что для него не существовало никаких авторитетов.

С неохотой они отдавали ему должное как большому ученому, доктору географических наук, принесшему своей родине немало ценных открытий. Мой отец считается крупнейшим теоретиком географии, а в эпоху великих технических открытий это имеет огромное значение. К несчастью, все считают, что у отца неуживчивый, тяжелый, взбалмошный характер. Может быть, так оно и есть, но его любят студенты, а также те, кто шел с ним неизведанными путями навстречу открытию.

Но прежде чем приступить к описанию второй экспедиции на плато, я должен хотя бы вкратце рассказать о своем детстве.

Глава первая

МОЯ БАБУШКА И Я

Больше мамы и отца, больше всех на свете я любил свою бабушку Елизавету Ивановну Никитину. Она замечательная женщина - справедливая, добрая, веселая и умная.

Когда родители мои занимались наукой, уезжали в очередную экспедицию или заграничную командировку, она воспитывала меня. Только благодаря бабушке я не был одиноким, заброшенным ребенком, получил свою долю тепла и ласки, без которой ребенок хиреет, как от недостатка витаминов или солнца.

Бабушка была женой скромного бухгалтера в театре, но рано овдовела, оставшись с ребенком - моей будущей матерью. Сама бабушка всю жизнь проработала суфлером в одном и том же московском драматическом театре. Не скажу в каком, потому что моим родителям это может не понравиться (поэтому я изменил все имена).

Бабушка перестала работать, когда родители мои отправились в арктическое плавание на судне "Заря". Я был еще совсем маленький.

Самое раннее мое воспоминание относится, вероятно, к двум-трем годам. Я только что проснулся и стою в кроватке. На мне что-то пушистое, меховое, теплое. Балконная дверь открыта настежь, и в комнату свободно заходят мороз и солнце. Бабушка в шерстяном свитере сидит в кресле, курит и читает. Она высокая, худая, с насмешливым, крупным ртом; глаза у нее серо-зеленые, блестящие и красивые, как у ее кота Тутса; черные, прямые волосы немного не доходят до костлявых плеч. Она носит большие роговые очки, через которые видит насквозь всех людей и особенно моего отца. Она так и говорит: "Я вижу его насквозь - эгоист и деспот!"

Я долго разглядываю бабушку, пока она не захлопывает книжку: "Проснулся? Что ж ты молчишь... Удивительный ребенок, никогда не плачет!"

Балконная дверь мигом закрывается. Меня тормошат, переодевают, целуют, кормят и ведут гулять.

В детский сад меня не отдавали. Бабушка уверяла, что я нисколько не стесняю ее. "Такой, знаете, спокойный парень! Мы с ним дружим". Мы действительно дружили.

Когда я стал подрастать, мы с ней ходили по всей Москве, не забывая посещать дневные сеансы в кино. Но чаще мы ходили на репетиции в театр.

В театре ей всегда были рады все - начиная от режиссера и артистов и кончая театральным пожарным. Она заменяла "гриппующего" суфлера, помогала "сбившейся с ног" портнихе, грунтовала декорации художнику, когда ее подручный "уходил с поручением",- кому она только не помогала. Иногда она сидела в кассе на диванчике и давала расстроенной кассирше советы, как "осадить" зазнавшегося зятя, который воображает, что его теща - прислуга. Артисты поверяли ей свои радости и горести. Иногда на нее сердились, что она не желает "примкнуть" к какой-то стороне. Но потом обиженный вспоминал, что "это же Елизавета Ивановна, она отродясь ни к кому не примыкала", и целовал ей руку, если это был мужчина, женщины целовали ее около уха.

Меня бабушка обычно усаживала в уголке театральной ложи или в первом ряду огромного пустого партера и тотчас исчезала. Я не боялся. Мне было очень интересно. Все меня знали, и я всех знал. Часто ко мне подсаживался сам режиссер Давид Львович Гамон-Гамана. Большой, тучный, иногда веселый, иногда злой, он всегда тяжело дышал, потому что у него астма. Мы с ним просматривали сцену-другую - внутри у него что-то сипело, хрипело, постукивало, как испорченные часы,- потом он срывался с места и с удивительной для его комплекции легкостью забегал по боковым ступенькам на сцену.

Ох, тогда доставалось какому-нибудь артисту! Иногда меня брала за руку та или иная артистка (от них так хорошо пахло - не табаком, как от бабушки, а цветами) и водила по всему театру. Иногда по дороге обо мне забывали, и я сам пробирался обратно на сцену: меня тянуло туда, как магнитом.