Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

— А разве не ты камерный староста? — спросил я Петьку. — Ведь тебя здесь, кажется, уважают и побаиваются.

— Хотели меня в старосты, да я отказался. На чорта мне сдалось с этой пешей саранчой путаться. Тогда его выбрали, — мотнул он головой на плечистого старика со щетинисто-морщинным лицом.

Далее Бычок сообщил мне, что этот старик, Фома Григорьевич Дедовских, конюх из сибирского колхоза. Он самый обыкновенный и типичный "язычник": в тюрьме очутился потому, что на "воле" кому-то говорил, будто крестьянам без колхозов лучше и доказывал это фактами. Камерой он управляет, по мере сил, умело, строго и справедливо, с начальством разговаривает спокойно и настойчиво. Часто молится, вставляя в свои молитвы такие, например, фразы: "Помоги, Господи, узникам тюремным. Прости грехи наши и освободи нас, однако, из тесноты и обиды… "

Охарактеризовав мне так плечистого старика, Петька беспокойно пошарил вокруг меня глазами.

— Где же твой сидор? Гепеушники или уркачи смыли?

— Нет. В дезинфекции остался. Потом обещали выдать, — успокоил я его.

— Так… Эх, нечем тебя угостить ради нашей встречи. Пайку я еще утром съел. Замаривают нас тут голодухой гепеушники проклятые, — сокрушенно покрутил он головой.

— Ничего, Петя. Когда-нибудь угостишь. А теперь скажи, что случилось с Федором и его ребятами?

Лунообразная физиономия "короля медвежатников "омрачилась.

— Нету больше Феди. Его, вместе с тарзаньим братом и Алешей-певцом, на луну отправили. Остальных — в концентрашку.

— И Силкина?

— Тот на волю собирался, да не успел. Пером ему глотку перехватили…

Сразу после неудавшейся попытки побега Федор Гак, Яшка Цыган и Алеша были расстреляны в комендантской камере. Кто-то из оставшихся в живых членов шайки Федора, приговоренных к заключению в концлагере, сумел передать в разные камеры тюрьмы предсмертные слова своего вожака: "пришейте зырянина".

В награду за донос о предполагавшемся побеге, начальник краевого управления НКВД решил выпустить Ивана Силкина на "волю". Его перевели в камеру предназначенных к освобождению из тюрьмы. Там оказалось много мелких уголовников и они выполнили приказ Федора. Силкин был зарезан в уборной во время оправки. Несколько заключённых держали жертву с заткнутым тряпками ртом, а один резал ей горло лезвием безопасной бритвы. Держали зырянина до тех пор, пока он не истек кровью; при этом убийцы старались не запачкаться ею.

Тюремное начальство не смогло узнать, кто именно убил Ивана Силкина. Вызываемые на допросы заключенные, несмотря на требования и угрозы энкаведистов, все, как один, твердили:

— Не убивал! Не видел! Не знаю! Они были терроризованы убийцами, которые, перед допросами, показывали в камере окровавленную бритву и говорили;

— Ежели какая сука хоть одно слово тявкнет гепеушникам, то мы ее пришьем вот этим самым пером. И на воле до таких лягашей доберемся.

Сами убийцы, конечно, не сознавались тоже. Впрочем, управление НКВД не особенно старалось раскрыть это преступление. В горячке "ежовщины" оно было для него просто внутритюремным и маловажным уголовным случаем.

Общая подследственная представляет собой каменную коробку с высотой стен в З,50 метра и площадью пола приблизительно 30 квадратных метров. До революции она была одиночкой с одним единственным арестантом, а к концу 1937 года в нее втиснули 108 заключенных.

Она "меблирована" только стоящей у двери парашей, которую заключенные называют "Парашенькой" и "коллективной любовницей". Пользоваться ею днем запрещено, но не тюремным начальством, а самими обитателями камеры, за исключением, конечно, "экстренных случаев".

Против двери — под потолком — решетчатое окно. Оно не прикрыто козырьком со двора и поэтому в камеру, после полудня, иногда заглядывает солнце. Сырые, насквозь пропитавшиеся человеческим потом, стены покрыты слоями слизи и каплями стекающей с них жидкости — охлажденных людских испарений. Белили эти стены в последний раз, по словам надзирателей, в 1916 году.

Камера, ее обитатели и параша грязны до отвращения. На цементном полу толстый слой грязи, и голые подошвы ног прилипают к ней, как автомобильные шины к асфальту раскаленной солнцем дороги. Воздух в камере предельно спертый, а запах специфически тюремный. Пахнет человеческим потом, грязью, баландой, сыростью и парашей.

Слева от двери, в углу, голландская печь, на полметра не доходящая до потолка, изразцы которой от времени облупились и превратились из белых в грязно-серые. Ее никогда не топят, но в камере не холодно. Она нагревается теплом, испарениями и дыханием скученных здесь людей. Режим в камере установлен "особо-подследственный". Заключенным разрешается днем только сидеть; ходить и "думать о своих преступлениях". Лежать, а тем более спать — днем нельзя. Прогулок в тюремном дворе, газет и книг для нас нет. Передачи и письма с "воли" и покупки в тюремном ларьке запрещены.