Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

Вся ласковость Петлюхова мгновенно улетучилась. Его физиономию искривила свирепая гримаса. Он покачал головой и сказал:

— Мелкий же ты человечишко. Не понимаешь широкого размаха моей натуры и красоты моих мечтаний. Не доходит это до тебя. А я-то думал, что ты не такой, как другие подследственники. Ошибся. Жаль… Ну, ладно. Сегодня ступай в камеру, а завтра я буду тебя допрашивать с помощью телемеханика.

"Ласковый мечтатель" показал чекистские зубы… Когда я сообщил некоторым холодногорцам о том, что мои отношения со следователем испортились, они назвали меня дураком и балдой. Общее их мнение выразил Костя Каланча:

— Дурак ты, каких мало! Ну, разве можно у такого лягаша поднимать шухер?

Шамовки какой лишился, балда! Лягашей охмуряют не так, а по-хорошему. Он треплется, а ты поддакивай и хвост опусти. Шамай, сопи да дышь, будет барыш.

— Да ведь слушать противно, — возразил я.

— У энкаведистов многое противно порядочному человеку. Но вы же их не переделаете. Горбатого и энкаведиста только могила исправит, — прошамкал беззубый Петр Савельевич.

К их мнению присоединился и староста:

— Опрометчиво вы поступили. Не надо было сердить крашеного негра. Его чекистские зубы острее, чем у "Окуня-рыбочки". Многих подследственников он заел…

Познакомиться ближе с зубами "ласкового мечтателя" мне, к счастью, не пришлось. Он больше не вызывал меня.

Это был самый короткий и безалаберный допрос из всех, которым я до того подвергался.

Меня вызвал в свой кабинет младший лейтенант Марченко, один из следователей контрразведывательного отдела, известный холодногорцам под кличкой "Стремительный перепуг". Эта кличка дана ему заключенными за его испуганно-стремительную манеру держаться и так же допрашивать подследственных. Испуган же он постоянным ожиданием его ареста и обвинений в "связях с ежовцами".

Допрашивая меня, он бегает по кабинету с выражением панического испуга, на круглом, рыжебровом и рябом лице, всплескивая руками, хватается ими за свой, бритый по партийной моде до синевы, бугроватый череп, охает, ахает и ругается.

— Будешь ты, наконец, признаваться? — спрашивает Марченко, с разбегу остановившись передо мной.

— В чем, гражданин следователь? — в свою очередь задаю я ему вопрос, напуская на себя вид полнейшей невинности и простоты.

Марченко подскакивает на месте.

— Как в чем? В контрреволюции, антисоветской агитации и вообще. Другие ведь признаются.

— Ну, это их дело. А я в таких вещах не виноват.

— Как не виноват? Ты же признавался.

— Когда? Кому? — Следователю Островерхову.

— Не помню.

— Свои показания не помнишь? — Какие?

— Которые ты порвал. Я пожимаю плечами.

— О таком случае никак не могу вспомнить, у меня слабая память…

Марченко не только перепуган, но и глуповат. Поэтому с ним можно "валять дурака". Я и "валяю". Правда, он может избить меня, но мне не привыкать к этому на допросах. Кроме того, энкаведистам временно запретили применять некоторые "методы физического воздействия".

"Если его, — думаю я, — в случае чего, еще припугнуть, то он, пожалуй, меня бить не рискнет…

Набегавшись по кабинету, следователь снова подскакивает ко мне.

— Какие показания ты давал Островерхову? Расскажи вкратце! Мне это нужно для прекращения твоего дела. Тебя освобождают. Понимаешь?

Приманка слишком примитивна и я на нее не ловлюсь. Напускаю на себя еще больше простоты и говорю:

— О моих показаниях спросите у Островерхова, а я ничего не знаю и не помню. Марченко хватается руками за свой синий череп.

— Как я Островерхова спрошу? Его нету.

— Где же он?

— На вышке прикончили.

Последние слова следователя вызывают у меня чувство глубочайшего удовлетворения.

"Итак мой главный палач подох. Других под пулю подводил и сам на нее нарвался. Так ему и надо", — подумал я и после продолжительной паузы, во время которой Марченко бегал по комнате, сказал ему:

— Если Островерхова нет, то обратитесь к Окуню.

— Он тоже накрылся. Арестован, — сообщил мне следователь вторую новость.

— Вот как? Ну, тогда поговорите с Петлюховым.

— И этот сидит.

— Его-то за что? — удивленно спрашиваю я.

— За распространение злостных антисоветских теорий среди подследственников, — ответил Марченко и вдруг неожиданно заорал:

— Да ты что меня допрашиваешь? Кто из нас следователь, ты или я?

— Вы, вы, гражданин следователь, — поторопился я его успокоить.