Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

— До того вкусное и нежное, что во рту тает! Как молоденький цыпленок!

В крысиной дыре стали хранить запрещенные вещи, а когда кто-то из обыскивающих надзирателей попробовал сунуть туда руку, наш староста остановил его возгласами притворного испуга:

— Там крыса, гражданин надзиратель! Как бы не укусила! Крысиный яд — он опасный. Человек от него — сразу на тот свет!

Надзиратель в страхе отдернул руку. С тех пор обыскивающие лазать в крысиную, дырку ни разу не пытались…

Пока в камере длится обыск, двое надзирателей заставляют нас раздеться догола и по швам прощупывают наше белье. Мы, полусонные и злые, стуча зубами от холода в сыром коридоре, нетерпеливо ждем, когда же кончится "ночной набег". Он кончается часам к трем ночи и нас впускают в камеру. Здесь — нечто вроде разрухи после гражданской войны. Наши вещи свалены в несколько куч и разбросаны по полу. Разборкой их мы занимаемся до утра.

За границей издано много книг о концлагерях в СССР, но сравнительно мало о советской тюрьме. Авторы этих немногих произведений, посвященных тюремной тематике, описывают преимущественно главные московские тюрьмы (Лубянку, Бутырки, Таганку, Лефортово) или Кресты — центральную тюрьму Ленинграда.

Эти тюрьмы не типичны для Советского Союза. Они столичные, расположены в местах, слишком близких к Кремлю и иностранцам; количество заключенных в них, сравнительно, невелико и находятся они, до некоторой степени, в привилегированном положении.

Типичными в СССР являются тюрьмы провинциальных городов, вроде ставропольской (областные и краевые), а также районные, называемые "районками". Последние, в сущности, даже не тюрьмы, а склады арестованных. Люди в них набиты, как поленья дров в штабели, а кормят там еще хуже, чем ставропольских подследственников. Заключение в районной тюрьме — беспрерывная адская мука.

Подавляющее большинство узников советской власти (исключая концлагери) заполняет именно провинциальные тюрьмы и "районки".

Двухэтажная главная тюрьма города Ставрополя выстроена в начале прошлого столетия. До октябрьской революции количество заключенных в ней никогда не превышало 200 человек.

При советской власти ее расширили вдвое, сделав несколько пристроек. Количество заключенных тоже увеличилось, но совсем не пропорционально расширению тюрьмы. В апреле 1938 года в ней томилось более 8.000 узников.

Тяжело, очень тяжело сидеть в советской следственной тюрьме. Нет, кажется, горшей пытки на свете. Но шутники из заключенных говорят:

— Прожить в тюрьме трудно только первые пять лет, а потом привыкаешь… И, помедлив, добавляют:

— Если не помрешь…

Весной 1938 года состав заключенных общей подследственной несколько изменился. С "воли" привели два десятка недавно арестованных, "свежих" людей. Это была молодежь из высших учебных заведений и армии. Попали к нам в камеру и несколько подследственных из тюрем Ростова. Ушло от нас к этому времени более тридцати человек.

Новые люди освежили в общей подследственной гнетущую атмосферу отчаяния, апатии и безвыходности и внесли сюда струю бодрости и жажды борьбы за жизнь. С их приходом будущее стало рисоваться нам не совсем безнадежным.

После них приходили и уходили многие. День шел ва днем, месяц за месяцем, но общая подследственная не пустела. Места ушедших из нее, часто в неизвестное, занимали все новые и новые страдальцы.

Островерхова в кабинете не было. Вместо него меня встретил Кравцов. Внимательно ощупал своими дымчатыми глазами и, указав на стоящий у двери стул, проговорил вполголоса:

— Садись! Обожди! Следователь сейчас придет…

Мы с теломехаником давно на "ты". Длительное знакомство на "большом конвейере" пыток привело нас к таким "близким отношениям".

Сам он шагал по кабинету из угла в угол, старательно обходя что-то на середине своего пути. Присмотревшись к тому, что обходил теломеханик, я увидел… таракана. Большой и жирно-рыжий, он неторопливо полз по полу, часто останавливаясь и поводя длинными, торчащими вперед усами…

Время ожидания в следовательском кабинете тянется томительно-медленно, как этот ползущий таракан. А Кравцов все ходит и ходит, шагами отсчитывая секунды и, подобно маятнику не точных часов, каждый раз отклоняясь в сторону.

Однообразное хождение телемеханика постепенно все более раздражает меня и, наконец, не выдержав, я зло бросаю ему:

— Да задави ты его!

Он останавливается. Смотрит на меня в упор дымчатым взглядом и, еле раздвигая тонкие губы, шелестит: