Василий Немирович-Данченко - Скобелев

Он был мрачен... Интриги опять начались кругом, но это уже достояние истории. Теперь пока я молчу о них... Пусть нечистая совесть его врагов при жизни и его друзей после смерти сама заговорит. Более беспощадной Немезиды нет и не будет.

- Разумеется, вы с нами? - обратился ко мне Скобелев.

- Да...

- Завтра я выступаю в Адрианополь...

- Разве отряд ваш отдохнул?

- Я сегодня объехал свои войска: спрашиваю, нужен ли вам отдых, братцы... хотите ли вы дать туркам время оправиться?.. Никак нет, ответили они... Ну и поведу их... У них есть свой point d'honneur +7..

- Именно?

- Им хочется раньше гвардии прийти... Куда прийти, не знают, потому что о существовании Адрианополя они узнали только теперь... Думают, что в Константинополь веду их...

- Да ведь в Константинополь мы и идем.

Скобелев вспыхнул.

- Да разве иначе можно?.. Иначе нельзя... Нужно дать

России это удовлетворение... Мы можем остановиться только на Босфоре.

И остановились потом на Босфоре, только не дойдя до Стамбула!

В Казанлыке Скобелеву не было ни минуты отдыху, да во время отдыха он и сам никуда не годился, становился нестерпимо капризен, всем недоволен... Это была деятельная, боевая натура, которую спокойствие утомляло гораздо более, чем самая кипучая, самая безотходная работа... Если не было дела, он выдумывал его... Любимою в то время поговоркою его было: "Россия не ждет, отдыхать некогда, отдых - в могиле..." И действительно, он нашел свой отдых только под парчовым покровом, доставленным в отель Дюссо из Заиконоспасского монастыря. Он боялся отдыха...

- Ничто так не развращает, как спокойствие, ничто так не обессиливает, как отдых.

Борьба была для него необходимостью, жизнью... Я думаю, все помнят, что он делал в редкие антракты между двумя походами, сражениями. Другие, высунув язык, падают, бывало, от устали, а он сядет в седло да отмахнет на подставных лошадях карьером верст сто двадцать. Это у него называлось отдыхом. Вернется, обольется водой, проспит несколько часов - и опять свеж, опять готов на трудное предприятие... Или отправится куда-нибудь к офицерам своего отряда и вместе с ними и солдатами проводит целые дни. Для него в это время не было более задушевного общества. Кружок главных квартир тяготил его. Там не свое. Там он или спорил, резко, бесцеремонно обрывая фазанов, или угрюмо, сосредоточенно молчал. Отводил душу только попадая к отцу. Тут или он трунил над ним, или старик прохаживался насчет сына...

- Ну что, хвост-то тебе обрубили наконец? - спрашивал отец, когда молодой Скобелев возвращался от Непокойчицкого.

- Нет.

- Жаль!

- Почему это жаль?

- А потому, что уж очень ты распустил его...

- Ты вот что... Денег не даешь, а смеяться смеешься...

- И не дам.

- Подожду я, отец, когда тебя отдадут мне под команду.

- Ну?

- Тогда я тебя за непочтительность под арест посажу...

И оба смеются...

Когда на Зеленых горах Скобелева в ночь на 8 ноября контузили, приезжает к нему отец, - Скобелев лежал в постели, больной совсем.

- Ну, наткнулся, наконец... И чего суешься... чего суешься... - начал выговаривать старик.

- А все твой полушубок...

- Как это мой?

- Так, твой...

Скобелев был очень суеверен. Накануне отец ему подарил черный теплый полушубок, в котором его контузили тотчас же. Через два дня он опять надел его - его контузили опять.

- Возьми, пожалуйста, свой полушубок... Ты дай мне лучше деньгами...

- Неужели ты веришь, что тебе полушубок этот принес несчастье?...

В Казанлыке отцу Скобелева дали отдельный отряд...

- Ну отчего, отец, ты ко мне вчера не явился?

- Как это? - удивился тот.

- Как являются к начальству, в полной парадной форме...

- Да ведь я не к тебе под начальство.

- Жаль!..

- Почему это?

- По всей справедливости следовало бы. Поздно ночью в Казанлыке возвращаюсь я к себе домой верхом. Ни зги не видно. Навстречу мне другой всадник. Улочка узенькая.

- Эй, кто там? - кричу я... - Держи правей...

- Это вы? - называет меня по имени Скобелев.

Я тоже сейчас узнал его по голосу.

- Куда вы? - интересуюсь.

- А тут в одну деревню.

- Зачем?

- Попаду к рассвету... Хочу узнать, как моих солдат кормят теперь; как начнут варить им похлебку и кашу, я уж там буду... Ненароком. Поедем вместе.

И мы отправились.

Чем дальше, тем его заботливость о солдате все больше и больше росла. Он сердцем болел за него. И всякая несправедливость, нанесенная солдату, живо чувствовалась им, точно эта обида направлена была именно на него одного. Он бледнел, когда при нем рассказывалось о том, как в такой-то дивизии солдаты голодают, как в другой их секут, как в третьей их изводят на бесполезной муштре...