Зураб Авалов - Присоединение Грузии к России

Затем Совет указывает, что, благодаря двум претендующим на корону царевичам, возникает неразрешимое противоречие; права Юлона установлены завещанием царя Ираклия; права Давида — духовной царя Георгия. Правда, Георгий, назначением Давида в наследники, поступил вопреки воле Ираклия, но Давид получил Высочайшее утверждение как наследник. Итак, назначение Давида царем противоречило бы завещанию Ираклия и желаниям грузин, а назначение Колона — Высочайшему утверждению.

Наконец, повторяются соображения об удобствах к «обузданию хищных горских народов» и необходимости предупредить турок и персиян, которые неминуемо захватят Грузию.

Все это нимало не убедило авторов доклада. Граф Воронцов объявил, что остается при своем мнении, что не видит никаких оснований переменить его.

Точно также вице-канцлер Кочубей в заключительном слове повторил сказанное в докладе о невозможности для России распространять свои границы, которые и так изнурительно защищать, затем он подчеркнул несправедливость присоединения Грузии с точки зрения начал наследственной монархии, а в Грузии цари правят именно наследственно, а не по избранию; раз представители династии не только не отрекаются от своих прав, но даже настаивают на них [183], то присоединение Грузии было бы «насильство, их наследному праву над Грузией учиненное». Поэтому граф полагает сохранить Грузию на положении вассальном, как было при Екатерине II; задачи покровительства и интересы России будут обеспечены войсками и полномочным от Высочайшего двора, который будет иметь попечение и о мире и тишине среди членов царской фамилии.

Но ни политические доводы, ни указания на неприкосновенность династических прав не поколебали давно сложившегося решения сильных людей. Большинство Совета решило утвердительно вопрос о присоединении Грузии, а Императору было угодно дать свою высокую санкцию мнению Государственного совета [184].

Пока вопрос о Грузии обсуждался в Государственном совете, грузинские уполномоченные до последней минуты старались добиться того, чтобы добровольное по существу присоединение Грузии было и по форме действительно таким. В апреле 1801 г. подана была пространная нота [185], в которой они утверждали, что все сословия Грузии имеют твердое желание вступить в подданство Империи, непосредственно под ее законы; они просили императора Александра — и этого желали особенно настойчиво, — чтобы совершившееся уже принятие в подданство утвердить торжественным обоюдным актом [186]. Они по-прежнему ходатайствовали, чтобы кто-нибудь из царевичей был царем в Грузии [187], т. е. назывался бы там царем, а в России именовался бы императорским наместником; управлял бы совместно с российским вельможей, который имел бы второе после царя место; точно также и в учреждениях быть первым грузинам, вторым — русским чиновникам (п. 2-й).

Вообще же они желали, чтобы все мероприятия касательно устроения Грузии принимались бы с их совета и согласия, как представителей добровольно присоединяющегося грузинского народа.

Но как обсуждение вопроса о Грузии в Совете, так и выработка организационных актов (по устройству управления в Грузии) происходила помимо всякого их участия [188].

В конце 1801 г. все трое грузинских уполномоченных удостоились представления Государю Императору, «но отнюдь не на аудиенции и не в качестве посольском, ибо предмет их дипломатического звания давно уже миновал, а партикулярно, как дворяне при отъезде из столицы в свою землю», полагал тот же Государственный совет в заседании 9 декабря 1801 г. [189]

Вопрос был решен или, вернее, не перерешен: Грузия осталась присоединенной, как была присоединена императором Павлом. Только окончательно прекратилась неизвестность, в которой томилось население, и если не ясно еще было, что будет, то было видно, чего не будет.

Время от первого до второго манифеста представляет лишь заминку в осуществлении того, что постановлено было 18 января 1801 г.

Но в течение нескольких месяцев столько было волнений, ожиданий; крупинки истины так легко вырастали в фантастические лавины; сплетались без конца нити интриг, и уныние перед утратой привычного ощущалось многими; обстоятельства делали необходимым новое обнародование Высочайшей воли. Это и было исполнено достопамятным манифестом 12 сентября 1801 г., данным Александром в Москве накануне коронования, имевшего место 15 сентября.