Татьяна Окуневская - Татьянин день

Камера открылась, и надзирательница внесла огромный чайник с горячим чаем, сахар, хлеб и все эти дары положила на стол, и только мы хотели накинуться на эти дары, как камера снова открылась и быстро вошла маленькая женщина в ватнике и шали, с прекрасным от доброты лицом, быстро подошла к столу, села и стала выкладывать из мешка сушки, белый хлеб, сахар, крашеные яйца и одним дыханием произнесла: "Христос воскресе!" Мы губами ответили: "Воистину воскресе!"

У двери она повернулась и также беззвучно сказала: "Потерпите еще немного, до лагеря меньше суток" - и исчезла.

Грузят в "воронки".

Где же этот человек, творящий добро...

Я увидела его уже из "воронка": стоял высокий, статный, худой старик, полковник, с белой как лунь головой, так похожий на моего Дяаколя, тоже голубоглазый - стояло русское офицерство.

93

Едем куда-то внутрь планеты. Резко на север. Ни станций, ни поселков... Иногда мелькает колючая проволока.

Здесь, видимо, был лес, но теперь его вырубили заключенные.

Грязный, крошечный полустанок. Конец ветки, надпись черной краской на стене: "Лесное".

Погнали по глубокой грязи, далеко, лагеря не видно, мы с Люсей идем, а многие сели в грязь, идти не могут, их согнали в кучку, посадили в грязь и поставили автоматчиков.

В лагере все так же, как и в предыдущих, но стоит он весело: на пригорке, а там солнце высушило грязь.

Понять, почему нас завезли в эту глушь, невозможно. Мы столько в этапе узнали: действительно 58-я освобождается; действительно в лагерях восстания, что же случилось именно с нами? Что нечаянно, вот так просто, прихватили в эту Тмутаракань вместе с бандитами? Бандиты в центре Европы действительно ни к чему, да и политических лучше держать от границ подальше... Тем более с Германией... Лагерь Левушки вывезли из Карелии чуть не в двадцать четыре часа на Печору, как только началась война...

Люся со мной не согласна. Тогда почему же? Зачем?

Что, если Алеша уже на свободе?! Его срок считается маленьким, до десяти лет сроки маленькие! Может быть, он мечется, ищет меня! Может быть, приехал в Шелуте! Может быть, встретился с лейтенантом!

Отсюда, чтобы связаться, нужны месяцы. Вызывают из карантина к начальнику, что же это еще за экспонат? Моего поколения, лет тридцать пять, майор, кабинет в приличном состоянии, сам тоже аккуратен, интересный, светлый, открытый, мужественный, высокий, видимо, занимается спортом, почему-то взволнован.

- Здравствуйте.

- Здравствуйте.

- Садитесь.

Выдавить из себя "спасибо" не могу.

- Знал о вашей судьбе, но представить себе не мог, что увижу вас здесь. У вас плохое состояние, может быть, вас положить в больницу подлечиться, это отсюда километров пять, у нас нет даже больничного питания.

- Я уже отошла.

- Карантин у вас уже кончается, барака для пятьдесят восьмой у нас нет, но есть бытовой, он чистый и светлый, там вам будет сносно...

От человеческого разговора нестерпимо больно.

- Какие-нибудь просьбы у вас есть?

- Связать меня с домом как можно скорее.

- С Горбатовым?

- Он от меня отказался.

Майор онемел.

- Из-за карьеры? О его любви к вам даже до нас дошли слухи. Кроме связи с домом больше ничего не нужно?

- Больше ничего из того, что вы можете сделать.

Вызвал надзирательницу.

Он, наверное, фронтовик, видел все мои фильмы, а ведь гэбэшники в кино не ходят, или он, наверное, как все, ходил на любую дрянь по нескольку раз и, конечно, смотрел "Ночь над Белградом", мой поклонник, знает обо мне сплетни, может быть, я была с Горбатовым в его части на фронте, ошалело смотрел на меня, не отрывая глаз.

Кто-то из греков сказал, что красота должна быть богатой, иначе она становится предметом продажи. А свободной? Иначе она становится подневольной... Даже если она не такая уж и красота...

94

Я должна испить чашу до дна - это 58-я, хорошая или плохая; бандитки - это бандитки, это огромный барак животных страстей: бытовички, сидящие за какую-нибудь мелочь, крестьянки, молоденькие девушки, отсиживающие срок по приказу Сталина об опоздании на завод на десять минут, все это смешано в клубок: и если это голод, то один открыто, жадно ест, а другой, голодный, не отрывая глаз, также открыто, унизительно подбирает крошки; если это холод, неудобства, то один в тепле и удобстве, а другому холодно, неудобно, а самое отвратительное половые страсти: половина барака лесбиянки, до тошноты открытые, те, что в бантиках, изображающие из себя жен или любовниц, называются "ковырялками", а изображающие мужчин выглядят безобразно, стрижены почти наголо, в мужской одежде, носят имена Васек, Ванек, Костик, называются "коблами", худы до костей, потому что работают за себя и своих дам, говорят визгливым басом.