Татьяна Окуневская - Татьянин день

Голодно. Все, что привезла Мама, съедено, брать ничего ни у кого не могу, не знаю, как отдам, но милая Люся тихонько подкладывает под мою подушку кусочки сахара.

Ноет сердце, одиноко, потерянность в этих бескрайних лесах, так трудно приживаться к новым чужим людям... Ну почему всех как привозят в один лагерь, так они там и сидят и даже умирают, а у меня получается третий!.. Хочется опять в 36-й лагпункт к своим прибалтийкам или на "комендантский" познакомиться с Иваном.

Завтра выезжаем на первый концерт - куда-то на ближний лагпункт.

70

Лагпункт мужской, большой, я пою в гробовой тишине, слушают замерев, боятся перевести дыхание, их восторг искренен, и ни одного, ни одного сального взгляда, несмотря на мужской голод. Они подобрели, у меня на душе полегчало, а наши звезды, эти "десять лауреатов в одной постели", рассказывают, что их творчество - это самовыражение - а если самовыражаться нечем? - или что искусство актера прекрасно, потому что в одной жизни можно прожить жизни своих героев - а если и своя одна не интересна! Ни Грета Гарбо, ни Бетт Дэвис не самовыражаются - они творят. В этом, наверное, суть.

Майор сидит в первом ряду, и, не глядя на него, я чувствую его взгляд. Тревожно.

Вот и мне хотели принести радость, а получилось наоборот: мы весь день в ожидании вечернего концерта должны жить в пожарном сарае, нашего стукача-директора с нами нет, а по лагерю для вольных кочует мой фильм "Давид Гурамишвили", и все, рискуя, уговорили киномеханика завернуть на своем драндулете со своей передвижкой к нам в сарай и на простыне показать фильм.

Как я его смотрела, не знаю, но никаких душераздирающих эмоций во мне не возникло, свет зажегся, все бросились ко мне, а я даже из чувства благодарности не могу изобразить радость на лице, так все тихо и разошлись по углам сарая со своими переживаниями.

Концерт почти рядом с комендантским лагпунктом, в котором Иван, и так же, как в 36-м, мимо меня проскользнул какой-то "человек в бушлате". У меня в кармане письмо Ивана, и в нем стихотворение. Иван потихоньку вторгается в мою жизнь.

Т.

Не знаю я ни вашу повесть,

Ни что есть общего у нас,

Быть может, общий только поезд,

Что раздавил меня и вас.

Услышал я, что вам на руки,

В отбросы тыкаясь, ползут

Щенки слепые с мертвой суки,

Которых сплетнями зовут.

Глядят гнилыми ртами лица,

В ухмылки спрятавши боязнь,

Как их вчерашняя царица

Шагает к площади на казнь.

Отнять хотелось вас у черни,

Чтоб с вами вместе в небо взмыть

И на Руси под звон вечерний

На крышу церкви опустить.

Тот, кто любил вас вдохновенно

В расцвете ваших знойных лет,

Тот был для вас одновременно

И укротитель, и поэт.

Не верю я, чтоб вы мужчину

Могли возвесть на пьедестал

За то, что он плечом и чином

Почет и блага вам достал.

Вы были горды и капризны,

И Бог спасал вас много раз,

Чтоб горький дым святой отчизны

Не выедал слезы из вас.

А то, что вы, идя на сцену,

А я, потворствуя пером,

По кирпичу сложили стену,

Ту, за которой мы живем.

...Сижу один глубокой ночью,

Пора кончать... Надзор идет...

Да я боюсь, что многоточье

Со щек небритых упадет...

Гладков рассказал, что его вызвал майор, спросил, была ли я раньше режиссером и не смогла бы поставить оперетту. Что-то он задумывает.

Сегодня концерт в бандитском лагпункте, и бригада волнуется, они уже были здесь, и кончилось это плохо, теперь заключенные будто бы заявили, что если пришлют бригаду с моим участием, то они всем лагерем выйдут на работу.

Конвой дали двойной, нашу хорошенькую юную певицу с улицы Горького на концерт не берут, боятся, что на нее нападут, как, оказывается, где-то уже было, но она так себя вела, что спровоцировала нападение; я тоже волнуюсь, ведь настоящих-то бандитов я еще не видела.

Столовая набита битком, более легкие сидят на плечах у сильных, Гладков боится, что никого, кроме меня, они слушать не будут, но все-таки порешили, как и на всех концертах, выпустить меня последней.

Концерт начался: в зале тишина, никакого хулиганства... певцу-эстонцу скандируют... моя очередь... выхожу, зал грохнул тысячью глоток приветствия, поклонилась, выпрямилась... упала жгучая тишина... спела первую песню, к моим ногам летит камень, сердце ушло в пятки, и еще, еще летит что-то, опускаю глаза - какие-то красивые большие иностранные банки, все песни пою два-три раза, наконец одеяла задернули, концерт окончен, бросились собирать дары и пожирать мексиканские ананасы в литровых банках, кончилось это плохо - всей бригаде пришлось пробыть сутки в больнице: блатные узнали, что в рабочие лагеря, в платные палатки каким-то чудом завезли эти мексиканские ананасы, потребовали и себе тоже.