Татьяна Окуневская - Татьянин день

Из всех ответов на вопрос "Что такое жизнь?", меня поразил ответ, кажется, грека: "Жизнь - это ожидание жизни", вот и ждем ее, сидя в камере на кроватях, и поскольку закрывать глаза нельзя, ждем с открытыми глазами, я научилась дремать с открытыми глазами... Нэди выкурила свой "Беломор" и лежит лицом к стене... Смогу ли я дойти до этих троих, которые могут спасти Нэди... а если я сама не выйду... еще об этих троих знает только Жанна, ее я тоже должна найти, когда буду в лагере, и рассказать ей все о Нэди...

О Жанне Нэди говорит как о порядочном человеке, друге, Жанна полуфранцуженка, дочь старого большевика, еврея, который, будучи на работе в Париже в торгпредстве, позволил себе жениться на француженке с монастырским образованием, от этой взрывчатой смеси родились Жанна и младшая Жанетта. В тридцать седьмом году отца отозвали в Москву, и, как теперь стало известно, всех отозванных тут же арестовывали, уцелели только те, которые не вернулись, но по какой-то странной случайности отца не арестовали, а только выслали за 100 километров от Москвы, и оказался папа вместе с тремя "особями женского полу", ни слова не говорящими по-русски, в городе Угличе. Жанна уже сдала экзамены в Сорбонну, но папа решил, что МГУ лучше, чем Сорбонна, и увез девочек с собой, а их из-за незнания русского языка посадили опять за парту. Жанне все-таки удалось поступить на медфак, который она окончила в войну, и, став в институте несмотря ни на что пламенной комсомолкой, ушла добровольцем на фронт, по возвращении в Москву Жанну взял к себе в клинику знаменитый кардиолог, хирург, профессор Бакулев, но теперь Жанна должна была кормить семью: папа и мама не добились возвращения из ссылки, стали стариками, Жанетта осталась без образования, и они обе работали во французском посольстве переводчицами. Арест. Шпионаж.

Щелчок ключа.

Старший ткнул в меня пальцем - "на допрос".

Лихорадочно надеваю полученный в передаче "выходной туалет": моя любимая белая кофточка, сшитая в Вене, и черная юбка, волосы подвязала тряпочкой. Нэди взволнованно зашептала:

- Держите язык за зубами, что бы ни было.

Коридоры, но не те - мои, а к Абакумову, куда-то запрятанная надежда зазвенела - домой.

Ковры, люстры, тот же знакомый шкаф, за ним дверь, не глядя вижу на столе пирожные, фрукты, еще что-то, Абакумов, как всегда, холеный, загоревший, видимо, из отпуска, сажает на то же место, внимательно, нагло рассматривает.

- Гм... вам тюрьма к лицу, вы похорошели.

Молчу.

- Скажите, а Горбатов действительно вас так любит, я читал его стихи в вашем деле.

- Вам об этом надо спросить у Горбатова.

- Ну зачем же беспокоить человека!

...Борис дома, не арестован...

- А этот генерал Джурич, он тоже был в вас влюблен?

- Это мой поклонник по искусству.

- А кто еще из югославских генералов у вас бывал?

...в деле обо всем этом написано, зачем он спрашивает...

- Почти все учившиеся у нас в академии.

...это опять не допрос... болтовня...

- А о чем вы разговаривали с маршалом во время танца?

- Просто светская беседа.

- Почему вы такая не женственная, не мягкая, будь у вас другой характер, и судьба ваша сложилась бы по-другому...

- Возможно, но я такая, какая есть.

- Ну это же неверно. Вы можете быть и другой...

...в его тоне появилось то, противное, что появляется у мужчин... сдаться... решиться... спастись...

- Другой я быть не могу.

- Я хочу побаловать вас лакомствами...

- Я отвыкла от них.

...он чего-то боится... он нерешителен...

Приказал увести.

В камеру приплелась без сил. Нэди впилась в меня, губами спросила: "Абакумов?"... Когда после отбоя все заснули, услышала шепот Нэди:

- Может быть, все-таки подумаем? Может быть, спастись?

- Не могу. Смогу, когда будет петля на шее.

Щелчок ключа.

Вводят маленькую, сгорбленную старуху, она в испуге остановилась: мы не успели снять с глаз тряпки, которыми завязываем на ночь глаза от круглосуточного света. Здороваемся, ответа нет.

- Я академик Лина Соломоновна Штерн.

Постель постелить себе не может, пришлось встать помочь ей.

Утром не поздоровалась, постель не застелила, ни о чем не спрашивает, вообще просто не разговаривает с нами. Незаметно разглядываем ее, я впервые вижу живую женщину академика... очень некрасивая, не представляю, чтобы какой-нибудь мужчина мог лечь с ней в постель бескорыстно, да и корыстно тоже, спокойна, акцент, как у Жемчужиной, увели на допрос.

Привели с допроса, так же спокойна, даже нагла, на нас не реагирует, как будто нас в камере нет, постель так и не убрала. По распоряжению свыше надзиратели обходятся с ней мягко, ей разрешено спать и лежать, когда она хочет, допросы только днем, внеочередной, неограниченный ларек. Набрала все, что хотелось, разбросала продукты на столе, все время что-нибудь жует, нам даже из вежливости не предлагает, сидим, глотаем слюну - глаза не закроешь, к стенке лицом не встанешь. Бедная наша купчиха, ей еще не разрешили ларек, и она голодает, вечернее платье повисло на ней - делимся с ней чем возможно. В камере стало тяжко, Штерн вызывает ненависть.