И прикупленные дедом земли и города, и свои прикупы и прибытки также между сынами поделил. Назначил и великой княгине своей волости, сёла, починки, бортные промыслы и прочие угодья. Если родит она сына, то пусть по своему усмотрению наделит и его, взяв по части у старших сыновей.
Подробнейше, со счётом до рубля и даже до полтины, определил, кто из сыновей сколько обязан вносить в общую казну, из которой князь Василий будет брать для «выхода» ордынского. «А переменит Бог Орду, — записал по его слову дьяк, — дети мои не имут давати выхода в Орду, и который сын мои возмет дань на своем уделе, то тому и есть».
Поделил он и драгоценности домовые из великокняжеской скарбницы, сильно потрёпанной во времена нашествия Тохтамыша.
И ещё не забыл напомнить: «А вы, дети мои, слушайте своее матери во всем, из ее воли не выступаитеся ни в чем. А который сын мои не имет слушати свое матери, а будет не в ее воли, на том не будет моего благословенья».
В самом конце грамоты перечислялись имена послухов, удостоверявших её истинность, полноту и законную силу. Кроме игумена Сергия, при составлении великокняжеской духовной присутствовали виднейшие его бояре, в том числе военачальники, участники Куликовской битвы. Были тут Дмитрий Михайлович Боброк, Тимофей Васильевич Вельяминов, Иван Родионович Квашня, Фёдор Андреевич Кобылин, были и люди помоложе — Иван Фёдорович Собака-Фоминский, братья Фёдор Свибло, Иван Хромой и Александр Остей.
К ним ко всем обратился теперь великий князь с прочувствованным словом.
— Други мои, — сказал он, — вы знаете обычаи и нрав мой, потому что пред вами родился я и возрос и с вами царствовал, отчину мою, великое княжение, содержал двадцать семь лет, с вами на многие страны мужествовал, вами в бранях страшен был… Божиею помощью низложил врагов своих и покорил их, с вами великое княжение весьма укрепил и мир и тишину княжению своему сотворил; великую же честь и любовь к вам имел и под вами города держал и великие волости, и чад ваших любил, никому из вас зла не сотворил, не отнял ничего силою, не досадил, не укорил, не разграбил, не обесчестил, но всех в чести великой держал, радовался и скорбел с вами; вы ведь не бояре у меня называетесь, но князи земли моей… Ныне же, по отшествии моем от маловременного и бедного сего жития укрепитесь, чтобы истинно послужить княгине моей Евдокии и чадам моим от всего сердца; во время радости повеселитеся с ними и во время скорби не оставьте их, да скорбь ваша на радость пременится.
Автор «Слова о житии», воспроизведший это обращение больного князя к своим служилым людям, при их беседе не присутствовал и потому не мог передать княжескую речь буквально. Но он выразил главное: дух доверительности, товарищеского согласия, который главенствовал в отношениях великого князя и его соратников.
IV
16 мая Евдокия родила мальчика, названного Константином. Но Дмитрий Иванович уже не смог подняться, чтобы подойти к ней и поблагодарить мать своих детей.
Что всё же станется с детьми его и женой без него? Что вообще будет после него с Москвой, с землёй? Каким усилием ума и воли придержать край глухой завесы, неумолимо простирающейся между ним и всем живым? Ничего не желал бы иного, кроме чудесной возможности видеть, как всё будет без него, видеть всё — худое и доброе, без утайки, сорадуясь и сострадая…
И если бы вопреки законам естества была хоть на малый миг дарована ему такая чудесная возможность, то, превозмогая тяжесть собственной плоти, превосходя пределы зрения, он бы увидел, ощутил и испытал воочию, как расширяется мягкими толчками земля, и обрастают окоёмы новыми и новыми сине-зелёными далями, и среди лесов светлеют города его сыновей с соборами цвета слоновой кости, в круглых зелёных гнёздах насыпных валов, с кипением празднеств на площадях; и ещё один плавный мах, возносящий его, и теперь уже видны грады иных княжеств; всюду тишина, тёплые струи воздуха переливаются и слоятся, стада залегли на лугах и дремлют, седая пыльца окутала ржаные нивы, а по душистым и жарким полянам расстелились алые ковры ягод… но вдруг резко накренялось и зыбилось всё внизу, тошнотворно и шатко уменьшалась земля в размерах, заволакивало дымом леса, и по речным руслам текли струи пламени; скрипели на дорогах обозы, в клубах пыли летели конные сотни, раздражающе невпопад бухали колокола; копали землю для великих могил; и сердце его тоже сокращалось под стать земле от непереносимой тоски… но тут его ожидало видение ещё страшней: молодого князя — внука? правнука? — братья его держат за руки и поперёк туловища, в распяленный рот его запихнут убрус, и кто-то, сопя, выкалывает ему глаза, и где? — под соборными сводами на Маковце! Какой ужас, какой позор!.. Но потом отнесло его в иное, неузнаваемое пространство, густо валил снег, и в белых полях темнели две рати по обоим берегам незамёрзшей, дымящейся паром тёмной реки, и та, чужая рать наконец заколебалась, стала пропадать, тонуть в белом, пока не исчезла из видимости, снег же всё сыпал и сыпал, радостный, крупный, тяжёлый, шепчущий что-то по-русски, и на глазах заполнял собою копытные лунки, пока всё поле на сотни вёрст не стало чистым, светлым и не слилось со светом небесным… И дальше ему открывалось: великий город, чем-то волнующе памятный, но как будто и не Москва, потому что где же белокаменный Кремль, где дедовы храмы? Всё новое, громадное, хотя на тех же самых местах — пятиглавые соборы, краснокирпичные крепостные стены и улицы вразбег и врассып, терема, усадьбы, сады, посады, запруды, мельницы, табуны и стада… Но вновь содрогалась земля, и горели те улицы, долго струился режущий глаза чад, пока не звякал где-то первый робкий и прислушивающийся топорик… А дальше только зарницы были видны и звуки доносились совсем невнятные, так что и не различить: радуются ли, плачут? Но и там, догадывалось сердце, всё ещё было родное, всегдашнее, понятное, живое… Наконец увидел он и поле — в золоте выцветших сентябрьских трав, тихое, умиротворённое, обласканное последними нежаркими лучами, натруженное поле свободы, чести и славы… И вырывался из его сердца тихий стон облегчения, он недвижно смотрел из этого далека на свою семью просветлённым исстрадавшимся взглядом.
Читать дальше