Валентин Коровин - История русской литературы XIX века. Часть 2 - 1840-1860 годы

И. З. Серман, толкуя стихотворение как элегиювоспоминание о героическом времени и отмечая смешение исторического стиля («колокол на башне вечевой») с расхожим стилем романтической лирики («толпа»), утверждает, что автор объединяется с «толпой», употребляя слова «нас», «нам» (см.: Серман Илья. Михаил Лермонтов. Жизнь в литературе. 1836–1841. Славистический центр гуманитарного факультета Еврейского университета в Иерусалиме, 1997. С. 181). В данном случае, однако, голоса автора и «толпы» не совпадают: во второй части явно «говорит» «толпа», для которой авторпоэт и есть «осмеянный пророк». Это не значит, что лирический герой не принимает упреки «толпы», но до заключительной строфы укоризны брошены всетаки не от его лица.

В стихотворении есть черты сходства с Иовом (см.: Библия, Книга Иова), который не поддался искушениям сатаны и остался верен Богу, несмотря на то, что сатана лишил Иова богатства и наслал на него болезни. Стихи Лермонтова «Посыпал пеплом я главу. Из городов бежал я нищий, И вот в пустыне я живу. Как птицы, даром божьей пищи…» находят соответствие в стихах Библии («Посыпа перстию главу свою и пад на землю…») и в том, что Иов во время болезни удалился из селения.

Исследователи единодушно видят в этих мыслях Лермонтова влияние сенсимонизма.

В слове «мечтатель» в данном случае, кроме основного значения – играть воображением, предаваться игре мыслей, оживлены и другие: 1. Мечтать о себе – зазнаваться; 2. Думать о несбыточном. В старину слово «мечта» означало также: пустая выдумка, призрак, видение, мара.

Такого рода кризис не надо путать с кризисом таланта, с исчерпанностью поэтического дарования. Идейный и творческий кризис связан с плодотворными поисками нового содержания, новых художественных идей. Он как раз свидетельствует о том, что талант не покинул автора.

Журавлева А. И. Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики. М., Прогресстрадиция, 2002. С. 108.

См.: Эткинд Е. Г. «Внутренний человек» и внешняя речь. Очерки психопоэтики русской литературы XVII–XIX веков. М., 1999. С. 88.

Лермонтов мог, разумеется, учесть точки зрения А. С. Хомякова и Н. А. Полевого, о которых упоминается в научной литературе, но сами эти деятели не выведены непосредственно в стихотворении.

Как известно, Лермонтов придавал решающее значение именно осознанности оценок действительности. Хуже всего, говорил он, не то, что огромное большинство населения страдает, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая, не понимая этого.

Ю. М. Лотман в статье «Поэтическая декларация Лермонтова» (Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 530–542) объясняет отказ Писателя обнародовать «обличительные» стихи с возникавшей в те годы в Европе и в России эстетикой реализма, с подчеркнутым объективизмом «научного» подхода и с опасностями, порождаемыми ими: «Вопервых, смешивался (или мог смешиваться) отказ от дидактического морализирования с отказом от моральной оценки. А это было особенно опасно в связи со вторым аспектом: представление о социальном организме как патологическом, о том, что под покровом приличий в свете царит преступление, делало патологию и преступление основой литературных сюжетов. Отсутствие моральной оценки легко могло слиться с романтической поэтизацией зла» (С. 539).

См. также анализ стихотворения в статье Д. Е. Максимова (Русская классическая литература: Разборы и анализы. М., «Просвещение», 1969. С. 127–141). Считая стихотворение одним из самых трагичных в лермонтовской лирике, исследователь писал, что Лермонтов создал стихотворение в минуты мрачного настроения и что стихотворение не вполне характерно для него, возможно, изза отсутствия протеста и мятежного пафоса. Иначе осветил стихотворение Ю. М. Лотман (Ю. М. Лотман. О поэтах и поэзии. СПб., «ИскусствоСПБ», 1996. С. 823–828): «Герой анализируемого стихотворения ищет той высшей свободы, которая не противоречит законам природы, не требует постоянного бунта, а, напротив, подразумевает полноту индивидуальной жизни, гармонически согласной с мировой жизнью» (С. 827). И далее: «Сон, о котором он мечтает, это не «холодный сон могилы», а полнота жизненных сил» (С. 828). Герой стихотворения, по словам Ю. М. Лотмана, «сохраняет надежду на любовь…, то есть достижение личного счастья, и слияние с образами мифологической и космической жизни. Дуб, у корней которого поэт хотел бы погрузиться в свой полный жизни сон, – это космический образ мирового дерева, соединяющего небо и землю, известный многим мифологическим системам. Таким образом, полнота жизни, в которую хотел бы погрузиться поэт, – это приобщение к природе в ее таинственном величии, удовлетворение жажды любви – выход из одиночества и погружение в мир древних преданий и мифов. <���…> Вот та полнота жизни, которая выводила лирического героя лермонтовского стихотворения из устойчивого для всей лирики поэта одиночества» (С. 828).