Фриц Шахермайр - Александр Македонский

Так окончил свои дни Дарий III — подлинный рыцарь и предусмотрительный царь. Эти качества он сохранял, пока не пришел к выводу, что его противник — настоящий демон. Какой ужас внушал людям этот титан, видно из того, что Кассандр до последних лет своей жизни вспоминал тот страх, который нагнал на него в молодости Александр. Испуганный Дарий так изменился, что не смог даже умереть, как подобает мужчине, хотя такая смерть была единственным, что ему оставалось. В отчаянии он потерял не только свое право на трон, но и право на власть всей династии.

Трудно даже представить, какой неслыханной удачей оказалось для Александра поведение Дария. В силу своей трусости и неудач Дарий сам разорвал связи с подданными. Иран, попавший в руки Македонянина, не был теперь связан какими-либо обязательствами с царским домом. Александру легко было стать преемником Дария. Его новая роль не вызывала недовольства даже у оставшихся в живых Ахеменидов, ибо они не могли не признать, что их притязаниям на трон пришел конец.

А само убийство? Хотя Александр и мстил за него впоследствии, оно было ему только выгодно. Оно дало право победителю наказать убийц, выступить защитником Дария и тем самым узаконить свое право на престол. Никогда еще победитель не наследовал побежденному при более благоприятных обстоятельствах.

История великой Персидской державы была завершена ужасной сценой. Когда в памятное июльское утро 330 г. до н э. Александр подоспел — уже не для того, чтобы схватить Дария как противника, а чтобы спасти его от насилия со стороны его же приближенных, — он застал царский лагерь полным смятения: брошенные упряжки с поклажей, которую теперь распродавали, растерянная свита царя, позабывшая свой долг, и стенающие женщины. Когда среди этих обломков, выброшенных волной всемирной истории, Александр стал разыскивать Великого царя и его палачей, убийцы уже исчезли. И подобно тому как бросают волкам что-нибудь из одежды, чтобы выиграть время, так и они оставили преследователю свою жертву. Смертельно раненного владыку обнаружили наконец в повозке, но он умер раньше, чем к нему подвели Александра.

Нечасто случается, чтобы мировая история так ощутимо в короткий, но трагически значительный час резко изменила свое течение, как это произошло, когда Александр предстал перед обезображенным трупом своего противника. Горькая трагедия распада, низведенного до самого предела, вызывала теперь сочувствие победителя. Источники рассказывают о глубоком потрясении, которое охватило царя при этом зрелище.

Это чувство передалось не только участникам трагедии и современникам: даже тех, кто анализировал это событие позже, охватывала дрожь [189] Justin. XI, 15; Curt., 13; Diod. XVII, 73 и сл.; Arr. III, 21, 10; III, 22, 1; Plut. Al., XLIII. . Естественно, что это чувство выразилось в стремлении приукрасить сцену романтическими чертами. Начало подобной традиции было положено уже во времена Александра, а поздние авторы так неумеренно следовали ей, что нам подчас трудно отделить подлинные события от их буйной фантазии.

Поэтому можно вычеркнуть все, что сообщают о золотых цепях, о нищенской дорожной повозке, о том, как блуждала без поводыря эта упряжка и как нашел ее у безлюдного ручья воин, пожелавший напиться воды, о последних словах и рукопожатии умирающего. Истинность таких рассчитанных на чувства читателя картин остается весьма сомнительной.

И только один факт выделяется в этих зарослях досужей словоохотливости. Мы находим его у Плутарха, который всегда избирает наиболее достоверную начальную традицию [190] Plut. Al., XLIII, 5; Justin. XI, 15. .

Так вот, по Плутарху, Александр снял свой плащ и, раскинув его над мертвым, укрыл его. Такое не могли сочинить риторы; здесь виден характер Александра со столь свойственным ему мастерством символических действий. Вспомним копье, которое он метнул при высадке на азиатский берег, или факел, которым он поджег дворец в Персеполе, — и станет ясно, что за вызовом ка бой и свершением суда должно было последовать новое действо — примирение, упразднение вражды. Оно-то и выразилось в этом покрытии плащом. Притом все это никоим образом не было надумано. Царь действовал по естественному побуждению, следуя вдохновению минуты, или, лучше сказать, вдохновение руководило им. Так Александр придал этой и без того великолепной сцене священный дух примирения.