Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Последняя загадка

Наш греческий хор дружно закивал.

(Впоследствии Черчилль объявил свою речь началом холодной войны между Западом и Востоком. Но ни он, ни мы не знали, что она явилась началом еще одной войны. Мой неутомимый друг-революционер собрался в очередной поход на собственную страну.)

– А теперь, – сказал Коба, – немного развлечемся. Садись за рояль, Андрей.

Великолепный «Стейнвей» стоял в Большой столовой рядом с радиолой. (Эту радиолу подарил Кобе «империалист Черчилль». У Кобы была огромная коллекция пластинок, на которых он сам делал отметки: «Дрянь», «Здорово!» и так далее.)

Жданов послушался.

– Сыграй нам Чайковского… допустим, из «Пиковой дамы»…

И Жданов начал играть. Все с уважением глядели на него (он был единственный в Политбюро, игравший на рояле). Правда, скоро он сбился.

– Простите, Иосиф Виссарионович. Играть умею, а вот хорошо не умею. Но вы сказали – сядь…

– Сесть все успеют, и ты тоже! – Острил Коба всегда нехитро. – Теперь сыграй нам , как договорились.

Жданов снова заиграл, но тотчас был прерван:

– Что играешь, объяви.

– Шостакович. Симфония.

– Это симфония? – усмехнулся Коба. – Это какофония. И потому господам империалистам нравится. Следует обсудить творчество указанного товарища. Эти выкрутасы чужды народному вкусу! Не так, как мы с вами только что слышали, сочинял Чайковский. Продолжай, Андрей! Теперь сыграй товарища Прокофьева.

И опять заиграл несчастный Жданов. И опять был прерван Кобой:

– А это другой вольнодум… Товарищ Прокофьев слишком долго жил за границей и вот решил навязать нашему народу свои эксперименты. Я думаю, ты, товарищ Жданов, дашь им справедливую оценку. Но вправлять мозги нашим горе-интеллигентам будем постепенно. Начнем с писателей. Ты отправишься в Ленинград, соберешь интеллигенцию и обстоятельно покритикуешь товарища Ахматову – эту музейную редкость из мира теней. К ней пристегнешь в пару кавалера – какого-нибудь литератора-антисоветчика. К сожалению, долго искать не придется. Их нынче пруд пруди. И в конце речи спроси зал, строго спроси: «А почему они до сих пор разгуливают по садам и паркам священного города Ленина?»

– Арестуем старуху прямо в зале, – сказал Жданов.

– Не надо… Пока этих слов достаточно… После чего примешься за музыку, за парочку – Прокофьев и Шостакович…

– Но кого-то надо арестовать? – не унимался Жданов.

– Лаврентий предлагает арестовать первую жену Прокофьева. Она испанка – чуждый элемент. Есть другие мнения?

Других мнений не было.

– Разоблачения вредной идеологии должны теперь печататься в газетах каждый день.

Вошел Поскребышев.

– Привез товарищей Шостаковича и Прокофьева.

– Товарищей Шостаковича и Прокофьева, пожалуй, отправьте домой. Пусть тревожатся, почему их не приняли. Ими займемся позже.

– Они давно тревожатся, товарищ Сталин, – усмехнулся Берия. – Шостакович в воскресенье жег свой дневник, а Прокофьев вчера до утра сжигал годовой комплект журнала «Америка».

– Твоя мысль понятна, Лаврентий. Но повторяю: арестовывать не будем. Они еще пригодятся в хозяйстве.

– Прибыл также товарищ Эйзенштейн с актером товарищем Черкасовым и министром товарищем Большаковым, – доложил Поскребышев.

-Пусть подождут. – И Коба обратился к соратникам: – Зачем я пригласил товарища Эйзенштейна? Вы все знаете его фильм об Иване Грозном. Замечательная работа. Теперь Эйзенштейн снял вторую серию… лучше бы остановился на первой. Товарищ ничего не понял в Истории. Изобразил опричников как последних бандитов. Иван Грозный, этот великий человек со стальным характером, в фильме то лютый зверь, то безвольный Гамлет…

– Товарищ Абакумов предлагает выяснить, для чего он это сделал, – сказал Берия.

– Сморозил глупость, Лаврентий. Товарищ Эйзенштейн нужен.

Он нажал на звонок.

Они вошли – кругленький, полный Эйзенштейн с совершенно лысой, непомерно большой головой и длинный, узкий с медальным профилем самый популярный актер страны – Черкасов. За ним, сгорбившись, стараясь быть как можно меньше, шагал несчастный, вечно испуганный министр кинематографии Большаков.

Соратники сидели за столом и во время беседы не проронили ни слова. Они будто вымерли. Но Коба к ним и не обращался, словно их не было.

Перед ним лежала бумага, он иногда в нее заглядывал…

Он прошелся по комнате, потом спросил:

– Хорошо ли знаете отечественную историю, товарищ Эйзенштейн?