Егор Иванов: Честь и долг

Живет царь рядом, в доме губернатора, отделенном от штаба лишь воротами и двором. Через площадь с садом чернеющих по-зимнему лип помещаются управления дежурного генерала, морское, начальника военных сообщений и квартира директора дипломатической канцелярии.

Отметив расторопность дворцовой полиции и жандармов, Алексей поднялся по высокой скрипучей лестнице на крыльцо. Бравый полевой жандарм приветствовал полковника, стал во фрунт и снял с него шинель. Чугунная литая лестница о трех маршах вела на второй этаж. Соколов поднялся и был проведен к дежурному штаб-офицеру Генерального штаба, которым оказался его давнишний коллега полковник Павел Александрович Базаров. Они обнялись по-приятельски. Базаров не видал Соколова еще с довоенных времен, когда служил в Берлине военным агентом, а Алексей отправился через Германию в свою, столь затянувшуюся, негласную командировку. Павел Александрович отметил новые резкие черточки, появившиеся на лице старого сослуживца, седину на висках. Он немало удивился спортивности и подтянутости его фигуры, молодцеватости всего облика и веселому блеску глаз после всего пережитого Алексеем Алексеевичем в австрийских тюрьмах.

— Друг милый! — сказал Базаров после первых приветствий. — Занятия у нас идут до семи с четвертью, когда начальство и офицеры уходят на обед, а с обеда лишь немногие возвращаются… Впрочем, генерал-квартирмейстер, может быть, зайдет через час, после своей обычной вечерней прогулки… Так что, друг милый, Алексей Алексеевич, выбирай один из двух лучших отелей: «Метрополь» или «Бристоль», где квартируют главы миссий союзных стран, и располагайся на отдых, а завтра поутру, к десяти, являйся к Пустовойтенке…

Соколову претило видеть лицемерные лица союзников, цену «дружбы» к России которых хорошо знал, и он отправился в «Метрополь», хотя в «Бристоле» и размещалось штабное офицерское собрание, где ему надлежало столоваться. Чтобы размяться после тесноты купе, он обошел центр этого типично губернского города. От российской обыденщины его отличало лишь то, что по случаю пребывания здесь государя тротуары и мостовые были аккуратно очищены от снега и присыпаны песком, да на каждом шагу попадались либо господа офицеры, либо чины дворцовой полиции, жандармерии, просто полиции или филеры наружного наблюдения.

Дождь, начавшийся в Петрограде, продолжался и в Могилеве. К десяти часам вечера, несколько продрогнув, Соколов вернулся в тепло дома губернского управления. Пустовойтенко так и не пришел после затянувшегося обеда и, возможно, кинематографа, который он, как выяснилось, очень любил. Алексей заглянул в кабинет Базарова. Павел Александрович уютно расположился за блестящим медным самоваром и обрадовался случаю разделить вечернюю трапезу со старым другом. Денщик мгновенно принес еще один прибор.

Базарову очень хотелось услышать из уст самого Алексея рассказ о его приключениях после того момента, когда он в Берлине в июле 1914-го вручил ему паспорт «Ланга». Соколову пришлось по возможности удовлетворить любопытство коллеги. Тем более что Павел Александрович ведал теперь вместе со Скалоном и Стаховичем 5-е делопроизводство, а это — вооруженные силы Германии, Австро-Венгрии и Турции, здесь же собирались сведения о ходе военных действий на Балканском и Средиземноморском театрах.

Дежурный штаб-офицер явно не был перегружен обязанностями. Из аппаратной заходили раза два с дешифрованными телеграммами на имя Алексеева, которые Базаров аккуратно собирал в папку для доклада, да один раз их прервали, принеся на подпись полковнику шифровку в Петроград.

Самовар поблескивал в лучах электрической лампы, стаканы полнились ароматным чаем, разные закуски на столе свидетельствовали о богатом ассортименте Могилевских гастрономических лавок.

Вспомнили кого и куда из сослуживцев по довоенному Генеральному штабу разбросала судьба за эти годы. Естественно, посудачили о ближайшем начальстве.

Замкнутый Базаров на глазах оттаивал, Алексей чувствовал его возраставшую симпатию и позволил себе открыться в некоторых суждениях, могущих быть принятыми за крамолу. Но и Павел Александрович без оглядки ответил ему тем же. Многое накипело и у него на душе.

Словно по молчаливому уговору, оба не касались личности верховного главнокомандующего, однако резко осуждали никчемность и гнилость установленного самодержавного порядка. В их разговоре не было ничего необычного — не только в интеллигентской или промышленно-купеческой среде критиковались особенно в последний, 1916 год бездарность и старческий маразм царской администрации и высших военных. Даже в офицерской касте, традиционно далекой от политики, непечатно бранили двор, правительство, интендантов, тупых стратегов и подлых союзников.