Конструирование «пролетарского вузовца» происходило вне всякой апелляции к студенческим традициям, исключая прошлое эфемерных социал-демократических большевистских студорганизаций и студенческие бунты рубежа веков и в период революции 1905–1907 годов, переосмысленные с точки зрения партийной истории начала 1920-х годов. Но даже это — наспех изготовленное — прошлое казалось не «традициями», а скорее оружием в войне корпораций, отчасти позаимствованным у противника и приспособленным для своих нужд. Более того, самоназвание «новое студенчество» подчеркивало именно революционное начало новой корпорации. У нее было одно подлинное прошлое — революция и Гражданская война. Миф об этом прошлом появился рано — в студенческих журналах начала 1920-х годов мы находим немало студенческой прозы и поэзии, где почти все сюжеты взяты из опыта Гражданской войны [213] См.: Красный студент 1924. № 1. С. 4; № 2. С 1–2; № 3. С 2–5; № 4–5. С. 1–5; 1925. № 1. С. 13–16; № 6. С. 13.
. В контексте этого «прошлого» атрибуты большевистской революционной традиции военно-коммунистической эпохи интерпретировались как составляющие суть индивидуального «я»: «гештальт» пролетариата и его партии, доминирование «общественного» над «индивидуальным», при известной анархии в принятии решений и соблюдении принципа ответственности, эгалитаризм «без берегов» и т. п. [214] Вышеприведенный ряд носит, возможно, недопустимо расплывчатый и излишне «психологичный» характер — более того, может показаться совершенно произвольным. Его задача — напомнить читателю (пусть и несколько идеологизированным языком) «атмосферу эпохи», как она представляется автору. Gestalt (нем.) — структура, форма, конфигурация. Это понятие подчеркивает принцип целостности восприятия, то есть то, что «организм» испытывает на себе воздействие «поля», а не единичной ассоциации.
Особого внимания в этом ряду заслуживают риторика «пролетарских» студентов о партии и комсомоле и их партийно-комсомольские практики.
Партийная ячейка описывалась как конститутивное для корпорации в целом и ее индивидуального члена образование. Она позволяла сохранить связи между «пролетариями» вуза с новым обществом за его стенами, не утратить «пролетарские» черты. Любопытно, что эгалитаристские настроения «нового» студенчества оборачивались иерархизацией корпорации в значительно большей степени, чем раньше: ныне появились доминирующие — и в то же время институционализированные — наставники в делах коммунистической веры (раньше институционализация отсутствовала: хранитель традиций вовсе не обязательно был членом какой-либо партии или студорганизации, хотя бюрократизация и нарастала в 1910-е гг.), одновременно ведавшие вопросами сугубо прагматическими — вплоть до распределения стипендий и материальной помощи. Если мы обратимся к протоколам студенческих профсоюзных собраний первой половины 1920-х годов, то увидим, как партийные, комсомольские и профсоюзные структуры иной раз предрешали сам вопрос пребывания учащегося в университете или институте [215] ЦГА СПб. Ф. 6276. Оп. 69. Д. 4. Л. 39 об., 45, 51, 109; Д. 22. Л. 35 об.
. Довольно быстро были выработаны кодовые конвенции языка и практик, позволявшие отделить «чистых» от «нечистых». Хотя и существовали спускаемые сверху — из губернского комитета партии, из Наркомпроса и т. д. — инструкции по технике этой классификации, их реинтерпретация и выработка взаимоприемлемых норм осуществлялись в вузе, прежде всего местными коммунистами (но не только ими). Вопреки распространенному заблуждению, партийная ячейка была далека от фантазии тайного религиозного ордена: «наставники» могли быть того же или даже младшего, чем сверстники-некоммунисты, возраста — что немаловажно в среде учащихся, даже солидно подготовленных, — и иной раз разбирались в учебных делах много хуже иного члена комсомола или даже беспартийного. Поэтому они попадали в зависимость от «экспертов»-некоммунистов во многих вопросах. Кроме того, повседневные контакты в учебных аудиториях несколько нивелировали иерархичность. Наконец, быстрая утрата доверия к студентам-коммунистам со стороны высших партийных инстанций — уже после дискуссии с Троцким и его сторонниками осенью 1923 года, когда большинство вузовских коммунистов примкнули к оппозиции, — также несколько уравновесила их доминирующее положение, уменьшив расстояние между ними и подозрительной для властей студенческой «богемой» [216] О коммунистах в учебной аудитории см.: Красный студент. 1925. № 6. С. 4–6, 12. Ср.: Жаба С. Указ. соч. С. 59. О дискуссии 1923 года в вузовских партячейках и ее последствиях см.: Fitzpatrick S. Op. cit. P. 95–97.
. В этих условиях положение «наставников» оставалось шатким. Влияние на рядового студента-«пролетария» у них всегда могли оспорить более образованные представители «старого студенчества», усвоившие некоторые правила игры, и профессура [217] В этом отношении примечательны студенческие рассказы того времени об опасностях дружбы «нового» студента с классово чуждым «коллегой». Ср.: Красный студент. 1924. № 2. С. 2–5; № 4–5. С. 7–11. Ср.: На штурм науки. С. 75–79, 135–136.
. Поэтому конструирование «нового» студенчества происходило посредством квазирелигиозного дискурса на основе единства базовых практик «жизненного мира». В пределах этого дискурса гарантией сохранения статуса «красного» студента являлось утверждение о ценностной природе доминирования коммунистов в высшей школе, то есть моральная санкция. На партийную ячейку замыкалась «солнечная система» организаций и семинаров по изучению партийной доктрины, дополнявшаяся сходными комсомольскими и профсоюзными структурами. Эти последние обеспечивали не только и даже не столько рационализацию доктрины, — хотя, конечно, в 1920-е годы «просветительство» не было еще маргинализировано, — сколько эмоциональный аспект отношения к обещаемому ею будущему (представления о самой доктрине не были еще превращены в канон — допускалась дискуссия) [218] О работе школ и семинаров по марксизму, партийной истории, истории рабочего, профсоюзного и молодежного движения в России и на Западе см.: Красный студент. 1924. № 4–5. С. 34–36; 1925. № 2. С. 32; № 4. С. 24, 30–31; № 5. С. 3–4; Красная газета. 1923. 3 февраля, и др.
. В мире «пролетарского» студенчества партийная ячейка выступала организатором и распределителем и до известной степени делала возможным само существование этого мира, объединяя «пролетариев» как пролетариев на сходках начала 1920-х годов. В этом смысле она была им необходима. В условиях конфликта с «белоподкладочниками» такой партийный центр играл роль «штаба» рабфаковцев и поступивших по командировкам первокурсников, все еще бывших меньшинством. Лишь к середине 1920-х годов, когда оформилась каста красных «вечных студентов», стали заметны неожиданные для многих современников следствия послереволюционной бюрократической иерархизации [219] См. личное дело организатора партийного комитета ПГУ К. И. Кочергина: ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 4. Д. 791. Воспоминания его и о нем: На штурм науки. С. 16–23, 174, 223, 225, 233.
.
Читать дальше