Вадим Роговин - Сталинский неонэп (1934—1936 годы)

Версия о консуле и связи его с Троцким не фигурировала на последующих процессах, «открывавших» всё новых организаторов убийства Кирова.

Нетрудно предположить: убедившись, что «амальгама с консулом» скомпрометирована Троцким в глазах мирового общественного мнения, Сталин отложил эту версию в сторону и потребовал сосредоточить усилия НКВД на подготовке нового процесса с участием Зиновьева и Каменева.

Решение об организации этого процесса, названного «делом московского центра», было принято только в январе 1935 года, т. е. после расстрела участников процесса «ленинградского центра».

Следствие по этому делу возглавлялось Ежовым, Вышинским и Аграновым. Сталин систематически заслушивал их доклады, знакомился с протоколами допросов арестованных и участвовал в составлении наиболее важных документов будущего процесса.

В 1960 году в сталинском личном архиве были обнаружены списки Московского и Ленинградского «центров», которые Сталин лично составлял для «доказательства» связи между этими вымышленными центрами. При этом он сначала включал одних бывших оппозиционеров в «Московский центр», а затем «переводил» их в Ленинградский и наоборот. Не испытывая беспокойства по поводу суда истории, Сталин не позаботился даже об уничтожении следов своего прямого участия в грубейших судебных подлогах. Проведённая в начале 60-х годов Прокуратурой СССР графологическая экспертиза подтвердила, что эти списки были написаны рукой Сталина [196] Аргументы и факты. 1990. № 22. С. 6—7. .

На протяжении нескольких недель после ареста Каменев и Зиновьев отрицали своё участие в какой-либо подпольной организации. Каменев заявил, что с 1930 года утратил надежду на возвращение в партийное руководство, а с ноября 1932 года не встречался с бывшими оппозиционерами, за исключением Зиновьева, с которым проживал на одной даче. После предъявления ему обвинения Каменев подал заявление, в котором указывал: приписывание ему принадлежности к организации, «поставившей себе целью, устранение руководителей Советской власти», не соответствует всему характеру следствия, заданным ему вопросам и предъявленным ему в ходе следствия обвинениям. Поэтому он подчёркивал: «Изо всех сил и со всей категоричностью я обязан протестовать против такой формулировки, как абсолютно не соответствующей действительности, и идущей гораздо дальше того материала, который мне был предъявлен на следствии» [197] Реабилитация. С. 165. .

Иной характер носило поведение Зиновьева, который в условиях тюрьмы и следствия пережил новый этап деморализованности. В написанном за два дня до суда пространном «Заявлении следствию» он выражал «самое горячее раскаяние» по поводу того, что после возвращения из ссылки «с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров… со всеми конкретными именами и деталями». Уверяя, что теперь «готов сделать всё, всё, всё, чтобы помочь следствию раскрыть всё, что было в антипартийной борьбе моей и моих единомышленников», Зиновьев заявлял, что теперь называет «всех лиц, о которых помню и вспоминаю, как о бывших участниках антипартийной борьбы».

Зиновьев сообщал, что после возвращения из последней ссылки они с Каменевым решили вести себя так, чтобы, «если, скажем, через год спросят о нас и нашем поведении ОГПУ — ОГПУ ответило: ничего плохого сказать о них не можем». В соответствии с этим решением он даже с одним из своих ближайших друзей Евдокимовым разговаривал в столь «благонамеренном» духе, что «читал у него в глазах: ты что это — всерьёз?» Однако (прибавлял с сожалением Зиновьев) в последующем он не мог удержаться от разговоров с Каменевым и Евдокимовым о происходящих политических событиях и в этих разговорах давал «опять отрицательные характеристики многому из того, что делало партруководство».

Принимая казуистическую логику, навязанную ему следователями, Зиновьев писал, что только в тюрьме понял: подобные разговоры с узким кругом бывших соратников означали «наличие центра», роль которого «на деле была, конечно, антипартийной, т. е. контрреволюционной». «Двурушничество» и «политическую двойственность» своей группы Зиновьев усматривал в том, что она не только не смогла проникнуться «чувствами полного признания» к Сталину, но испытывала к нему «враждебные чувства». «Если бы я имел возможность всенародно покаяться,— писал он по этому поводу,— это было бы для меня большим облегчением, и я сказал бы: вот вам ещё один пример, как великим людям, великим борцам мирового пролетариата приходится пройти через полосу клеветы и оскорблений и пусть только со стороны озлобленной кучки, но всё же способной немало брёвен положить на дороге этого великого вождя пролетариев».