Вадим Роговин - Партия расстрелянных

Убеждение, что принадлежность даже в отдалённом прошлом к оппозиции является непререкаемой виной человека, за которую он заслуживает расправы, определяла логику поведения даже тех, кто отваживался на заступничество за исключённых и арестованных. Основным аргументом людей, защищавших своих товарищей, было заверение, что они никогда не участвовали ни в каких оппозициях, напротив — всегда боролись с ними.

Даже в приватных разговорах между близкими людьми сомнение в виновности арестованных нередко расценивалось, как «троцкистская клевета». Когда Эренбург, возвратившийся из Москвы в Испанию, сказал своему другу Савичу: «Трудно понять, почему каждый день забирают людей, ни в чём не повинных», тот ответил вопросом: «Ты что — троцкистом стал?» [635] Эренбург И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 194.

Всемирно-историческое заблуждение, связанное с убеждённостью в справедливости сталинистских квалификаций «троцкизма», сохранилось у многих партийных «ортодоксов» даже после многолетнего пребывания в лагерях. Когда П. В. Аксёнов, делегат XVI и XVII съездов партии, председатель Казанского горсовета, вернулся на свободу, то бывший секретарь партколлегии Татарской КПК Бейлин, принимавший активное участие в его исключении из партии и тоже проведший около двадцати лет в лагерях, написал ему: «Я от души рад, что Вы вернулись живым». В ответном письме Бейлину Аксёнов писал: «Фактически Вы были одним из самых выдающихся охотников за ведьмами. Усердие Ваше было настолько велико, что, когда не попадались настоящие ведьмы, Вы вылавливали всех , кто попадал к Вам в руки, приклеивали ярлыки, предавали анафеме. Я сам и моя семья были жертвами Вашей неутомимой деятельности… А ведь Вы и Лепа [в 1937 году — первый секретарь Татарского обкома партии] знали меня достаточно хорошо, чтобы не причислять к троцкистам… Во всей этой истории меня занимает не столько моя личная судьба, сколько выяснение причин — почему наша партия оказалась безоружной. Меня интересует вопрос: как опытные борцы партии — Лепа, Бейлин, Вольфович и многие, многие другие — вдруг потеряли большевистское чутьё и, очертя голову, бросились рубить коммунистов» [636] Огонёк. 1991. № 2. С. 21. .

На эти трагические вопросы Аксёнов не мог найти ответа, потому что в самой их постановке руководствовался сталинистской логикой. Он упрекал Бейлина и других за то, что они причислили его не к шпионам, вредителям, террористам, а именно и только к троцкистам («настоящим ведьмам»). Как видно из содержания письма, даже спустя четверть века после 1937 года Аксёнов считал, что «большевистское чутьё» у «охотников за ведьмами» не было бы утрачено, если бы оно было направлено на расправу только с подлинными троцкистами; таких людей, по мысли Аксёнова, можно было и следовало «рубить».

Подобная логика заставляла при размышлениях о трагедии, пережитой партией и народом, вращаться в порочном кругу недоумений даже лиц, осознавших преступность сталинского режима. В романе Солженицына «Раковый корпус» старый большевик Шулубин делится мучащими его вопросами: «Скажите, в чём причина чередования этих периодов Истории? В одном и том же народе за какие-нибудь десять лет спадает вся общественная энергия, и импульсы доблести, сменивши знак, становятся импульсами трусости… Ведь как же я смело разгонял в Тамбове эсероменьшевистскую думу, хотя только и было у нас — два пальца в рот и свистеть. Я — участник гражданской войны. Ведь мы же ничуть не берегли свою жизнь! Да мы просто счастливы были отдать её за мировую революцию! Что с нами сделалось? Как же мы могли поддаться?.. Ну хорошо, я — маленький человек, но Надежда Константиновна Крупская? Что ж она — не понимала, не видела? Почему она не возвысила голос? Столько бы стоило одно её выступление для всех нас, даже если б оно обошлось ей в жизнь? Да может быть мы бы все переменились, все уперлись — и дальше бы не пошло? А Орджоникидзе? — ведь это был орёл! — ни Шлиссельбургом, ни каторгой его не взяли — что же удержало его один раз, один раз выступить вслух против Сталина?» [637] Новый мир. 1990. № 8. С. 56—57.

При всей искренности боли, испытываемой Шулубиным, в его рассуждениях содержится немало невольного лукавства — даже перед самим собой. Ему как бы неведомо, что сам он, как и чтимые им люди, постепенно утрачивали своё мужество и принципиальность задолго до 1937 года — в ходе внутрипартийной борьбы, где с самого начала оружием большинства была беспринципность и безжалостность по отношению к своим недавним товарищам.