Вадим Роговин - Партия расстрелянных

Столь же неоднозначными, как в среде интеллигенции, были политические настроения рабочих и крестьян.

В книге «Люди, годы, жизнь», говоря о культе Сталина, Эренбург замечал, что «к началу 1938 года правильнее применить просто слово „культ“ в его первичном, религиозном значении. В представлении миллионов людей Сталин превратился в мифического полубога; все с трепетом повторяли его имя, верили, что он один может спасти Советское государство от нашествия и распада» (курсив мой.— В. Р. ). В подтверждение этих обобщений писатель, однако, приводил лишь один эпизод: когда на сессии Верховного Совета СССР старейший депутат, академик Бах закончил вступительную речь здравицей в честь Сталина, «раздался грохот рукоплесканий… Я сидел высоко, вокруг меня были обыкновенные москвичи — рабочие, служащие, и они неистовствовали» [584] Эренбург И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 189. .

Разумеется, именно такой культ, приближающийся к идолопоклонству, насаждали Сталин и его клика. Нет оснований усомниться в описанной Эренбургом картине. Но писатель не упоминал, что «неистовствовали» люди, тщательно подобранные на политический форум аппаратом. Чьё-либо недостаточное рвение при овациях даже не на столь высоких форумах немедленно замечалось обильно рассеянными в зале сексотами и влекло крайне неблагоприятные последствия для недостаточно «неистовствовавших».

Далеко не все испытывали те чувства, о которых говорил Эренбург. Более объективно настроения и поведение простых людей в эти страшные годы описаны в воспоминаниях Н. Я. Мандельштам, наблюдавшей рабочих не на торжественных собраниях, а в повседневном труде и быту. Получив после ссылки «минус», т. е. запрещение проживать ближе 100 километров к Москве и другим крупным городам, Мандельштамы поселились в Калинине, снимая комнату в доме рабочего-металлурга. Здесь Надежда Яковлевна убедилась, что «в рабочих семьях в то суровое время разговаривали гораздо более прямо и открыто, чем в интеллигентских». «Уже отцы и дети наших хозяев работали на заводах,— рассказывала она.— Татьяна Васильевна не без гордости объясняла: „Мы — потомственные пролетарии“… К процессам оба относились с полным осуждением: „Нашим именем какие дела творятся“,— и хозяин с отвращением отбрасывал газету. „Их борьба за власть“ — вот как он понимал происходящее. Что всё это называлось диктатурой рабочего класса, приводило обоих в ярость: „Заморочили вам голову нашим классом“. Или: „Власть, говорят, за нашим классом, а пойди, сунься — покажут тебе твой класс“… У обоих было понятие пролетарской совести, от которого они не желали отказываться».

После ареста мужа Мандельштам поселилась в поселке Струнино, где работала на текстильной фабрике. «Относились ко мне хорошо, особенно пожилые мужчины,— вспоминала она об этой поре своей жизни.— …На каждом шагу я замечала дружеское участие — не ко мне, а к „стопятнице“».

Однажды ночью (завод работал в три смены) в цех явились двое молодых людей, приказавших Надежде Яковлевне следовать за ними в отдел кадров. Путь туда пролегал через несколько цехов. По мере того, как Мандельштам в сопровождении энкаведешников двигалась по цехам, рабочие выключали машины и шли следом: они знали, что из отдела кадров нередко уводят прямо в НКВД. «Чего от меня хотели,— писала Мандельштам,— я так и не поняла, но в ту ночь меня отпустили, быть может, потому, что во дворе толпились рабочие… Когда кончилась ночная смена, один за другим к нашему окну стали приходить рабочие. Они говорили: „Уезжай“,— и клали на подоконник деньги. Хозяйка уложила мои вещи, а хозяин с двумя соседями погрузили меня на один из первых поездов. Так я ускользнула от катастрофы благодаря людям, которые ещё не научились быть равнодушными. Если отдел кадров первоначально не собирался меня арестовывать, то после „проводов“, которые мне устроили, мне, конечно бы, не уцелеть» [585] Юность. 1989. № 8. С. 37—39. .

Об отношении рабочих к репрессированным много говорит и рассказ Мандельштам о том, что по утрам рабочие, переходя железнодорожные пути, внимательно смотрели себе под ноги: они искали записки, которые выбрасывались заключёнными из поездов, обычно проходивших через Струнино по ночам. Нашедший записку клал её в конверт, переписывал адрес и бросал конверт в почтовый ящик. Свидетельства такого рода мы находим и во многих других воспоминаниях: тысячи людей получали весточки от родных путём подобной добровольной пересылки.