Мишель Хоанг - Чингисхан

От Сибирской тайги до берегов Инда и от побережья Тихого океана до Черного моря бушевали их бешеные волны. Упорство и честолюбие Чингисхана, его бесспорные стратегические способности и умение руководить людьми, сделали его политическим и военным гением. Под его властью конюхи превратились в непобедимую и быструю кавалерию, разбросанные и враждующие между собой племена объединились под одними знаменами, кочевые народности, бороздившие степи вслед за своими стадами, стали могучей конфедерацией, заставлявшей отныне трепетать государства Дальнего Востока, Среднего Востока и европейского континента.

Человек, сумевший терпеливо выковать эту империю остается, однако, до сих пор плохо изученным. Китайские хроники, мусульманские, армянские, грузинские и русские летописи дают сведения неточные, подлежащие проверке, даже ложные, когда пишут о человеке, который вызвал монгольскую лавину. Что касается «Сокровенной истории», мы это уже видели, она слишком часто прославляет подвиги Чингисхана и его сеидов, чтобы верить в их подлинность. Писцы по заказу восхваляли монарха, участвуя — сознательно или нет — в создании пропаганды или, по крайней мере, целенаправленной истории, преувеличивая, приукрашивая военные подвиги и политические успехи завоевателя. Они побуждают читателя оценить чистого героя, гордого аристократа степей, который с равным успехом мужественно побеждает противника на поле боя и вынашивает в тени своего шатра планы, как обмануть врага и упрочить свою власть. С небольшими различиями в оттенках Плано Карпини, армянин Хетум и даже Джувейни, не будучи прямыми свидетелями монгольского нашествия, подчеркивают мысль о строгой справедливости, установлении общественного и политического порядка и их тщательном соблюдении монгольским государем.

В противоположность им, летописцы, бывшие бессильными свидетелями захвата их родины ордами кочевников, пишут о терроре, воцарившемся волею Чингисхана на завоеванных территориях. Было бы излишне возвращаться к их описаниям осажденных и затем сожженных городов, пленников, убитых наемниками или угнанных в рабство на монгольские земли. Многие арабские летописцы упоминали о «биче Аллаха», которым был для них Чингисхан. Ибн аль-Асир, живший между 1160 и 1223 годами, не находит слов достаточно суровых, чтобы заклеймить бесчинства захватчиков-кочевников: «Среди самых знаменитых драм Истории называют обычно избиение сынов Израиля Навуходоносором и разрушение Иерусалима. Но это ничто в сравнении с тем, что только что произошло. Нет, до конца времен люди, несомненно, никогда не увидят катастрофы такого размаха». Этот внушающий ужас образ Чингисхана и его армий останется на века в памяти общества.

Примитивный государь, варвар и грабитель? Восточный деспот, снедаемый безмерным честолюбием и вынашивающий планы политики опустошения? Ловкий государственный деятель, для которого цель оправдывает средства? Завоеватель мудрый, но задавшийся целью дать монгольским народам место под солнцем? Диктатор-оппортунист, увлекаемый империалистической волной? Портрет кузнеца чингисидской империи может приобретать новые оттенки, множиться до бесконечности, но так и остаться неоконченным.

В XX веке историки часто рисовали более возвышенный образ монгольского монарха, значительно смягчив высказывания и проявления жестокости. Несмотря на опустошенные города, угнанное в рабство или перерезанное гражданское население, они часто наделяют его чувством справедливости, верностью данному слову, как и подлинной широтой ума, способной превратить варварство в цивилизацию.

Так, в 1935 году, Фернан Гренар, биограф Чингисхана, писал: «Он согласился бы с Монтенем, который говорил «величайший шедевр человека — жить вовремя…» Он целиком отдавался, горячо и серьезно, партии, которую играл… Он любил жизнь ради нее самой и не мучил себя поисками ее смысла, он широко наслаждался ею со спокойной веселостью, без развращенной утонченности, без необузданных страстей… Ревниво оберегающий свое достояние и свои права, но щедрый, расточительный с другими… Он высоко ценил свое величие и славу, но без высокомерия и тщеславия».

Или, несколькими годами позднее, Владимирцов: «Чингисхан предстает перед нами как воплощение степного воина со своими инстинктами выгоды и грабежа. Только исключительная сила воли позволяла Чингисхану обуздывать свои инстинкты, укрощать их ради достижения высших целей… Чингис неизменно отличался великодушием, благородством и гостеприимством… Но Чингисхана привыкли изображать жестоким деспотом, коварным и ужасным… Он никогда не совершал бессмысленно жестоких поступков… Чингис не мог и не хотел быть просто убийцей…, это не мешало ему время от времени предаваться разрушениям…, если эта мера была продиктована военной необходимостью».