Гай Плиний - Письма Плиния Младшего, Панегирик императору Траяну

(74) Я бы не мог выразить наши чувства лучше, чем как выразил их весь сенат в словах: "О счастливый!". И когда мы это восклицаем, мы удивляемся не твоему могуществу, но твоей душе. Ведь это истинное счастье казаться достойным счастья. Много мудрого и значительного было сказано в тот славный день, но лучше всего было сказано: "Верь нам, доверяй самому себе!". В этом сказалась большая уверенность в нас самих, еще большая в тебе. Другого еще, пожалуй, можно обмануть, самого себя никто не обманет. Пусть только вникнет в свою жизнь, пусть спросит сам себя, чего он достоин. Поэтому то, что в глазах добрых государей придавало веру нашим словам, в глазах дурных зарождало сомнение. И хотя бы мы делали все, что полагается делать любящим, они сами не верили в то, что их любят. Вследствие этого мы молили богов, чтобы они возлюбили тебя так же, как мы любим тебя. Кто мог это сказать о себе или в лицо государю, если бы в нем самом и в государе не было полной меры любви? Да и для нас самих высшее пожелание от богов было в том, чтобы они полюбили нас так, как любишь ты. И разве несправедливо было бы нам о себе самих сказать при этом: "Вот счастье нам!". Может ли кто-нибудь считаться счастливее нас, после того как нам приходится просить не о том, чтобы нас полюбил наш государь, а о том, чтобы боги полюбили нас, как он нас уже любит? Все граждане, преданные религии, всегда удостаивавшиеся за свое благочестие милости богов, приходят к сознанию, что нечего больше добавить к их благополучию, как только чтобы боги подражали их государю!

(75) Но что же я выискиваю и собираю отдельные случаи? Точно я могу охватить в своей речи и собрать в памяти все то, сенаторы, что вы решили включить в официальные публичные акты, чтобы не забылось что-нибудь, и вырезать на меди! До этого времени такого рода памятниками увенчивались обыкновенно только речи государей. Наши же речи и восклицания раздавались лишь в стенах курии. Ведь это были такие слова, которыми не могли бы похвалиться ни сенат, ни сами государи. А то, что эти наши слова выйдут в народ и будут сохранены для потомства, послужит всем на пользу и будет соответствовать достоинству нашего государства. Прежде всего, чтобы весь наш мир был призван в свидетели нашего уважения к государю; затем, чтобы стало общеизвестно, что мы имеем смелость судить о хороших и дурных принцепсах не только непременно после их смерти. Наконец, чтобы на опыте подтвердилось, что мы и раньше не были неблагодарны, но, к несчастию, не имели возможности открыто выражать свою благодарность. И с какой настойчивостью, с какой твердостью, какими доводами мы требовали от тебя, чтобы ты не пренебрег нашим к тебе уважением, чтобы ты не преуменьшал своих заслуг, наконец, чтобы ты позаботился о поучительном примере для потомства. Пусть и государи учатся различать искренние и притворные выражения почтения и пусть приписывают тебе в заслугу то, что они уже не смогут в дальнейшем быть введены в заблуждение. Им не придется заново пролагать путь к доброй славе, а только надо будет не сбиваться с него, не устранять лесть, а только не восстанавливать ее. Уже установлено, что им надо делать и что слушать, если они действительно будут так поступать. О чем мог бы я теперь еще просить тебя от лица сената кроме того, о чем я уже просил вместе с сенатом, как не о том, чтобы ты запечатлел в душе своей ту радость, которая виделась в твоих собственных глазах. Полюби тот день и все же продолжай одерживать победы, приобрети новые заслуги, и ты услышишь новые хвалы, так как ведь говорить одно и то же можно только об одинаковых делах.

(76) Сколько ценного, достойного древности и консула в том, что сенат, следуя твоему примеру, заседал целых три дня подряд, хотя ты еще не исполнил никаких других обязанностей, кроме консульских. Каждый спрашивал, о чем хотел, каждый мог в полной безопасности разойтись с общим мнением, уйти, принести на пользу государству все свои мнения. У всех нас спрашивали мнение, голоса всех перечисляли, и побеждало мнение не то, которое было высказано первым, а лучшее. А прежде разве осмеливался кто-нибудь говорить или даже раскрыть рот, кроме тех несчастных, которых опрашивали первыми? Остальные, устремив взоры вниз, парализованные страхом, сидели молча. С каким душевным страданием и даже с содраганием тела переносили они эту тягостную необходимость давать на все свое согласие, сидя и не раскрывая рта! Мнение свое подавал только один, к нему должны были присоединяться все остальные, но все могли не одобрять этого мнения, и прежде всего тот, кто сам его предложил. Ничто не вызывает у всех такого протеста, как именно то, что преподносится им, точно принятое всеми. Может быть император в сенате притворно выражал уважение консульскому достоинству, но зато, выйдя из сената, сейчас же превращался опять в государя и обычно отказывался от консульских обязанностей, пренебрежительно и даже презрительно относился к ним.