Гай Плиний - Письма Плиния Младшего, Панегирик императору Траяну

ДОПОЛНЕНИЯ

ГАЙ ПЛИНИЙ ЦЕЦИЛИЙ СЕКУНД

ПАНЕГИРИК ИМПЕРАТОРУ ТРАЯНУ

(1) Прекрасным и мудрым является, сенаторы, установленное нашими предками правило начинать молитвенным обращением к богам не только всякое новое дело, но даже всякую речь, ибо никакое начинание людей не могло бы быть правильным, предусмотрительным и счастливым без помощи и совета бессмертных богов и без молитвы к ним. Кому надлежит более соблюдать этот обычай, как не консулу, и когда же еще больше нам с благоговением применять его, как не в тот момент, когда властью сената и авторитетной для нас волей государства мы призваны воздать хвалу и благодарность лучшему из принцепсов. Да и какой дар богов мог бы быть прекраснее, нежели ниспосланный нам богами принцепс, чистотой души и благочестием более всего подобный самим бессмертным небожителям. Если в прежние времена могло возникнуть сомнение, ставит ли правителей земли случай или какое-либо предуказание с неба, то не может быть никакого сомнения в том, что наш принцепс дан нам соизволением богов. Он явился не действием каких-либо тайных сил судьбы, но указан был нам явно и открыто самим Юпитером, был избран перед теми же жертвенниками и алтарями у тех же священных мест, на которых пребывание этого божества так же очевидно и достоверно, как и среди небесных светил. Тем более поэтому подобает и надлежит мне обратиться с мольбой к великому и всеблагому Юпитеру, некогда создателю, а ныне хранителю нашего государства, чтобы речь мою он сделал достойной консула, сената, достойной нашего принцепса, чтобы каждое мое слово свидетельствовало об истине, о нашей свободе и верности, чтобы, наконец, речь моя была так же далека от всякого подобия лести, как далека она и от всякого принуждения.

(2) Я полагаю, что не только консулу, но и всякому гражданину, говорящему о нашем принцепсе, следует подумать о том, чтобы не сказать о нем чего-либо такого, что, по-видимому, могло бы быть сказано и о ком-нибудь другом. Поэтому пусть уйдут в прошлое и забыты будут те слова, которые раньше вынуждал у нас страх, и не будем говорить ничего такого, что мы говорили раньше, ведь и чувства наши теперь не те, что были раньше, и не будем официально говорить о принцепсе того же, что говорили раньше, раз и сокровенные наши разговоры стали совсем другими. Пусть отразится на речах наших происшедшая перемена времен и пусть по самому характеру воздаваемой нами хвалы будет видно, когда и кому она воздается. Не будем ни в каком случае воздавать ему хвалы как какому-нибудь богу или кумиру, ибо мы говорим не о тиране, но о гражданине, не о властелине, но об отце. Ведь он из нашей среды, и ничто его так не отличает и не возвышает, как то, что он сам сознает себя одним из нас и не забывает, что он человек и управляет людьми. Итак, осознаем величину нашего счастья, покажем себя достойными его на деле и вместе с тем не будем забывать, как недостойно оказывать больше почестей правителям, радующимся больше рабству граждан, нежели их свободе. Но римский народ умеет делать различие между своими правителями; ведь не так давно он с полным единодушием дал одному из прежних принцепсов прозвище "красивого", а этому дал титул "доблестного" и криками одобрения восхвалил у того его ораторские способности и голос, а у этого его милость, скромность и кротость. Да и сами мы не прославляем ли обычно, как подсказывает это наша любовь и испытываемая нам" радость, не столько божественность нашего принцепса, сколько его гуманность, скромность, доступность?! В самом деле, может ли быть другой титул, более соответствующий гражданской доблести и сенаторскому достоинству, нежели данный ему нами титул "наилучшего"? Надменность прежних принцепсов сделала этот титул особенно для него характерным и ему присущим. А насколько широко распространено и как справедливо то, что мы называем и самих себя и его счастливыми и друг за другом просим его, чтобы он сделал или выслушал то одно, то другое! А ведь мы не стали бы об этом просить, если бы он нам этого не делал. В ответ же на такие наши слова он покрывается стыдливым румянцем и на глазах его показываются слезы. Он прекрасно понимает и знает, что все это говорится о нем не потому, что он принцепс, но за его личные качества.

(3) Итак, будем соблюдать каждый в отдельности, готовясь к выступлению, ту умеренность, которую мы все усвоили от внезапного прилива чувств, и будем знать, что не может быть никакого другого более искреннего и более приятного способа воздавать благодарность, нежели тот, который подражает таким высказываниям, в который уже из расчета времени невозможно вложить никакого притворства. Что касается меня, то я постараюсь построить речь свою в соответствии со скромностью и умеренностью принцепса и буду не менее сообразовываться с тем, что угодно слушать его ушам, как и с тем, что подобает его доблести. Велика и необычайна слава нашего принцепса, раз я, собираясь произнести ему хвалебное слово, должен опасаться, что он сочтет меня скорее слишком скудным на похвалы, нежели слишком щедрым. Только об этом у меня и забота, отцы сенаторы, только это и составляет трудность моей задачи, ибо ведь легко вообще воздать хвалу заслужившему ее. В самом деле, не приходится опасаться, как бы он не подумал, что я, восхваляя его гуманность, на самом деле упрекаю его за его высокомерие, или, говоря об умеренности,- подразумеваю его роскошь, а под милостью - жестокость, под щедростью - скупость, под благосклонностью - завистливость, под сдержанностью - распущенность, под трудолюбием - бездеятельность, под храбростью - трусливость. Не опасаюсь я и того, что могу показаться угодным и неугодным, в зависимости от того, что скажу достаточно или слишком мало. Ведь мне известно, что даже сами боги не столько радуются приспособленным к случаю молитвам просящих, сколько невинности и чистоте [мыслей], и угоднее им тот, кто приходит в храм их с чистыми и девственными чувствами, а не с тщательно отделанным гимном.