Бенедикт Андерсон - Воображаемые сообщества

Но если сами факты понятны, то их объяснение остается предметом давней дискуссии. Нацию, национальность, национализм оказалось очень трудно определить, не говоря уже о том, что трудно анализировать. На фоне колоссального влияния, оказанного национализмом на современный мир, убогость благовидной теории национализма прямо-таки бросается в глаза. Хью Сетон-Уотсон, автор самого лучшего и всеобъемлющего текста о национализме в англоязычной литературе и наследник богатой традиции либеральной историографии и социальной науки, с горечью замечает: «Итак, я вынужден заключить, что никакого „научного определения“ нации разработать нельзя; и вместе с тем феномен этот существовал и существует до сих пор» [20] См.: Hugh Seton-Watson. Nations and States, p. 5. Курсив мой. . Том Нейрн, автор новаторской работы «Распад Британии» и продолжатель не менее богатой традиции марксистской историографии, чистосердечно признается: «Теория национализма представляет собой великую историческую неудачу марксизма» [21] См.: Tom Nairn. The Modern Janus // New Left Review, № 94 (November-December 1975), p. 3. Этот очерк включен в неизмененном виде как глава 9 в его книгу: The Break-up of Britain, p. 329–363. . Но даже это признание вводит в некоторой степени в заблуждение, поскольку может быть истолковано как достойный сожаления итог долгого, осознанного поиска теоретической ясности. Правильнее было бы сказать, что национализм оказался для марксистской теории неудобной аномалией, и по этой причине она его скорее избегала, нежели пыталась как-то с ним справиться. Чем в противном случае объяснить, что Маркс не растолковал ключевое прилагательное в своей памятной формулировке 1848 г.: «Пролетариат каждой страны, конечно, должен сперва покончить со своей собственной буржуазией»? [22] К. Маркс, Ф. Энгельс. Манифест Коммунистической партии // Маркс, Энгельс. Сочинения, 2-е изд. Т. 4. М.: Гослитиздат, 1955, с. 435. Курсив мой. При любом теоретическом толковании слово «конечно» должно зажечь красный свет перед взволнованным читателем. И чем иначе объяснить, что на протяжении целого столетия понятие «национальная буржуазия» использовалось без сколь-нибудь серьезных попыток теоретически обосновать уместность содержащегося в нем прилагательного? Почему теоретически значима именно эта сегментация буржуазии, которая есть класс всемирный, поскольку определяется через производственные отношения?

Цель этой книги — высказать ряд предварительных предложений по поводу более удовлетворительной интерпретации «аномалии» национализма. У меня сложилось ощущение, что при обсуждении данной темы как марксистская, так и либеральная теория увязли в запоздалых птолемеевых попытках «спасти явления», а потому настоятельно необходимо переориентировать перспективу в коперниканском, так сказать, духе. Отправной точкой для меня стало то, что национальность — или, как было бы предпочтительнее сформулировать это понятие в свете многозначности данного слова, национальность (nation-ness), — а вместе с ней и национализм являются особого рода культурными артефактами. И чтобы надлежащим образом их понять, мы должны внимательно рассмотреть, как они обрели свое историческое бытие, какими путями изменялись во времени их смыслы и почему сегодня они обладают такой глубокой эмоциональной легитимностью. Я постараюсь доказать, что сотворение этих артефактов к концу XVIII в. [23] Как отмечает Айра Кемиляйнен, два неразлучных «отца-основателя» академического учения о национализме — Ганс Кон и Карлтон Хейес — убедительно обосновали эту датировку. Их выводы, по моему мнению, никем всерьез не оспаривались, разве что националистическими идеологами в отдельных странах. Кемиляйнен также замечает, что слово «национализм» вошло в обиходное употребление лишь к концу XIX века. Во многих стандартных словарях XIX столетия, в частности, оно не фигурировало. Если Адам Смит и колдовал над богатством «наций», то имел в виду под этим термином просто «общества», или «государства». Aira Kemiläinen. Nationalism, p. 10, 33, 48–49. было спонтанной дистилляцией сложного «скрещения» дискретных исторических сил, но стоило лишь им появиться, как они сразу же стали «модульными», пригодными к переносу (в разной степени сознательному) на огромное множество социальных территорий и обрели способность вплавлять в себя либо самим вплавляться в столь же широкое множество самых разных политических и идеологических констелляций. Я также попытаюсь показать, почему эти особые культурные артефакты породили в людях такие глубокие привязанности.