Бенедикт Андерсон - Воображаемые сообщества

С этого момента старые священные языки — латинский, греческий и древнееврейский — были вынуждены ютиться на общем онтологическом фундаменте с разношерстной плебейской толпой местных наречий, которые с ними соперничали, и это изменение дополнило прежнее падение их статуса на рынке, вызванное печатным капитализмом. Поскольку все языки разделяли теперь общий (внутри-)мирской статус, все они стали, в принципе, одинаково достойными изучения и восхищения. Но для кого? Если рассуждать логически, то — поскольку ни один из них не принадлежал теперь Богу — для их новых владельцев: коренных населений, говорящих на каждом из этих языков и, вдобавок к тому, читающих на нем.

Как весьма кстати показывает Сетон-Уотсон, XIX столетие в Европе и ее ближайших перифериях было золотым веком вернакуляризирующих лексикографов, грамматиков, филологов и литераторов [196] «Именно в силу того, что история языка в наше время обычно строжайшим образом удерживается в стороне от общепринятой по литической, экономической и социальной истории, мне показалось желательным соединить ее с ними, пусть даже в ущерб специальным знаниям». Nations and States, р. 11. На самом деле, одной из ценнейших сторон текста Сетон-Уотсона является именно его внимание к языковой истории — хотя можно не соглашаться с тем, как он ею пользуется. . Энергичная работа этих профессиональных интеллектуалов сыграла главную роль в формировании европейских национализмов XIX в., что находится в абсолютном контрасте с ситуацией в Америках в 1770–1830 гг. Одноязычные словари были огромными компендиумами печатной сокровищницы каждого языка, переносимыми (хотя иной раз не без труда) из магазина в школу, из офиса в дом. Двуязычные словари сделали зримым надвигающееся равенство языков: каковы бы ни были внешние политические реалии, под обложкой чешско-немецкого/немецко-чешского словаря спаренные языки имели общий статус. Одержимые подвижники, посвящавшие многие годы своей жизни их составлению, с необходимостью стягивались в крупные библиотеки Европы, прежде всего университетские, или вскармливались ими. А значительную часть их непосредственной клиентуры с не меньшей неизбежностью составляли студенты университетов и те, кто собирались в них поступить. Сказанное Хобсбаумом о том, что «прогресс школ и университетов является мерилом прогресса национализма, равно как именно учебные заведения, особенно университеты, стали наиболее сознательными его защитниками», для Европы XIX в., если уж не для других времен и мест, определенно является верным [197] Hobsbawm, The Age of Revolution, p. 166. Для американских национализмов академические учреждения не имели особого значения. Сам Хобсбаум замечает, что хотя во времена Французской революции в Париже было 6000 студентов, они фактически не сыграли в ней никакой роли (р. 167). Он также уместно напоминает нам о том, что хотя в первой половине XIX века быстро распространялось образование, число подростков, обучавшихся в школах, было, по современным меркам, все еще очень невелико: во Франции в 1842 г. было всего 19000 учащихся лицеев; в императорской России в 1850 г. на 68 миллионов населения приходилось 20000 учеников средних школ; в 1848 г. вероятное общее число студентов университетов составляло для всей Европы 48000. Тем не менее, центральную роль в революциях этого года сыграла эта скромная, но стратегически важная группа (р. 166–167). .

Стало быть, можно проследить эту лексикографическую революцию так, как можно бы было проследить нарастающий грохот в горящем арсенале, когда каждый маленький взрыв воспламеняет другие, пока, наконец, финальная вспышка не превращает ночь в день.

К середине XVIII в. колоссальное усердие немецких, французских и английских ученых мужей не только сделало доступным в портативной печатной форме практически весь существующий корпус греческой классики, снабженный необходимыми филологическими и лексикографическими приложениями, но и воссоздавало в десятках книг блистательную — и безусловно языческую — древнюю эллинскую цивилизацию. В последней четверти столетия это «прошлое» становилось все более доступно узкому кругу молодых христианских интеллектуалов, говорящих по-гречески, большинство из которых учились или путешествовали за пределами Оттоманской империи [198] Первые греческие газеты появились в 1784 г. в Вене. В 1814 г. в «новом великом русском зерновом порту Одессе» было основано тайное общество «Филике Этерия», в значительной степени ответственное за антиоттоманское восстание 1821 г. . Воодушевленные филэллинизмом, расцветшим в центрах западноевропейской цивилизации, они предприняли попытку «деварваризировать» современных греков, т. е. превратить их в народ, достойный Перикла и Сократа [199] См. предисловие Элие Кедури к книге Nationalism in Asia and Africa, p. 40. . Для этого изменения в сознании символичны следующие слова, произнесенные в 1803 г. в Париже одним из этих молодых людей, Адамандиосом Кораисом (ставшим впоследствии страстным лексикографом!), в речи, обращенной к французской аудитории: