Бенедикт Андерсон - Воображаемые сообщества

Второй причиной было постепенное падение статуса самого священного языка. Размышляя о средневековой Западной Европе, Блок писал, что «латынь была не только языком — носителем образования, она была единственным языком, которому только и обучали» [44] Bloch, Feudal Society. Vol. I, p. 77. Курсив мой. (Здесь приводится с незначительным изменением по изданию: Блок М. Апология истории. М.: Наука, 1986, с. 140.) . (Это второе «только» совершенно ясно показывает священность латыни — ни один другой язык не мыслился достойным того, чтобы ему обучали.) Однако к XVI в. все стало быстро меняться. Здесь нет нужды задерживать внимание на причинах этой перемены: центральное значение печатного капитализма будет рассмотрено ниже. Достаточно напомнить самим себе о ее масштабах и скорости. По оценке Февра и Мартена, 77 % книг, напечатанных до 1500 г., были все еще на латинском языке (что, тем не менее, предполагает, что 23 % книг были уже на народных языках) [45] Lucien Febvre, Henri-Jean Martin, The Coming of the Book, p. 248–249. . Если из 88 изданий, напечатанных в Париже в 1501 г., за исключением 8 все были на латыни, то после 1575 г. большинство книг издавалось уже на французском [46] Ibid., p. 321. . Несмотря на временное свое возвращение в период Контрреформации, гегемония латинского языка была обречена. И речь здесь идет не просто об общей популярности. Чуть позднее, но с такой же головокружительной скоростью, латынь перестала быть и языком паневропейской высокой интеллигенции. В XVII в. Гоббс (1588–1678) был фигурой, известной на всем континенте, потому что писал на истине-языке. С другой стороны, Шекспир (1564–1616), сочинявший на родном языке, был фактически неизвестен по ту сторону Ла Манша [47] Ibid., p. 330. . И не стань английский две сотни лет спустя господствующим языком мировой империи, разве не мог бы Шекспир, по большому счету, так и остаться в своей изначальной островной безвестности? Между тем, почти современники этих людей, Декарт (1596–1650) и Паскаль (1623–1662), жившие по ту сторону Ла Манша, вели большую часть переписки на латыни; у Вольтера (1694–1778) же практически вся переписка велась на родном языке [48] Ibid., p. 331–332. . «После 1640 г., по мере того как книг на латыни выходило все меньше и меньше, а на национальных языках все больше и больше, книгоиздание переставало быть интернациональным [sic] делом» [49] Ibid., p. 232–233. Оригинальная французская версия цитаты умереннее и исторически точнее: «Tandis que l'on édite de moins en moins d'ouvrages en latin, et une proportion toujours plus grande de textes en langue nationale, le commerce du livre se morcelle en Europe». L'Apparition du Livre, p. 356. . Словом, упадок латыни был частным проявлением более широкого процесса, в котором сакральные сообщества, интегрированные старыми священными языками, постепенно все более фрагментировались, плюрализировались и территориализировались.

В наши дни, наверное, трудно эмпатически перенестись в тот мир, в котором династическое государство представлялось большинству людей единственно вообразимой «политической» системой. Ибо «серьезная» монархия в некоторых основополагающих аспектах идет вразрез со всеми современными представлениями о политической жизни. В королевстве все организуется вокруг высшего центра. Его легитимность исходит от божества, а не от населений, которые, в конце концов, являются подданными, а не гражданами. В современном представлении государственный суверенитет полностью, монотонно и равномерно распространяется на каждый квадратный сантиметр законодательно отграниченной территории. В старом же воображении, в котором государства определялись центрами, границы были проницаемыми и нечеткими, а суверенитеты неощутимо переходили один в другой [50] Обратите внимание на соответствующее этой трансформации смещение в номенклатуре правителей. Школьники помнят монархов по именам (какая была фамилия у Вильгельма Завоевателя?), а президентов — по фамилиям (каково было христианское имя Эберта?). В мире граждан, где все теоретически имеют право быть избранны ми на президентский пост, ограниченность запаса «христианских» имен делает их неадекватными в качестве специфицирующих обозначений. С другой стороны, в монархиях, где правление зарезервировано за одной фамилией, именно «христианские» имена, сопровождаемые цифрами или прозвищами, с необходимостью предоставляют требуемые различения. . Довольно парадоксально, но именно отсюда вытекает та легкость, с которой досовременным империям и королевствам удавалось на протяжении длительных периодов времени удерживать под своей властью чрезвычайно разнородные и часто даже территориально не соприкасавшиеся друг с другом населения [51] Здесь можно по ходу дела заметить, что Нейрн определенно прав, описывая Акт об унии, заключенный в 1707 г. между Англией и Шотландией, как «аристократическую сделку», в том смысле, что архитекторами этого союза были политики-аристократы. (См. блистательный анализ, представленный им в книге: The Break-up of Britain, p. 136 и далее.) И все-таки трудно представить, чтобы такую сделку могли заключить аристократии двух республик. Концепция Соединенного Королевства была, безусловно, решающим опосредующим элементом, сделавшим возможной эту унию. .