Пьер Шоню - Цивилизация Просвещения

Во-первых, 1680–1715 годы. Некогда Поль Азар нашел удачную формулу: кризис европейского сознания. В сфере идей кризис сознания в общих чертах соответствует возникновению сомнений в необходимости предосторожностей, отрицанию того, что я предложил называть закрытой сферой дискурса. Декарт, как мы помним, сознательно выводил за пределы новой методологии вопросы политики и религии, связь с Богом и связь с городским человеком. Благоразумный подход, которому некоторые следовали, я думаю, вполне отдавая себе отчет относительно этапов, границ, степени сложности. Таким образом, Декарт исходил из идеи сохранения двух закрытых сфер: сферы Откровения и сферы традиционной социальной иерархии и передачи власти. Если не считать Спинозы, вопрос о распределении благ не затрагивался первым поколением философов-механицистов. С наступлением 1680-х годов этот барьер был разрушен. Методы механистического исследования природы внезапно распространяются на закрытые сферы. Этап 1680–1715 годов: естественная религия, первое проявление общественных наук и, больше того, требование a priori рациональных действий в политике. В сфере соотношения человека и пространства поколение кризиса сознания — это поколение перемен. Присоединение дунайской Европы знаменует собой переход от малой Европы к большой, который будет остановлен век спустя; возобновляется продвижение европейцев вглубь американского континента.

Второй ключевой период — 1730–1770 годы, vital revolution (революция в естественном движении населения). В Европе эпохи Просвещения население растет в таком темпе, что почти повсеместно за два поколения увеличивается вдвое. Внутри этой человеческой массы, с этих пор день ото дня все более плодовитой, назревают перемены. Цивилизация смешивается с использованием письменного языка. Две границы разделяют человеческое сообщество на три в высшей степени неравных слоя: это те, кто читает на латыни, те, кто свободно читает на национальных языках, и девять десятых (чуть меньше на западе, гораздо больше на востоке), для которых передача знания, восприятие того, что уже является скорее не цивилизацией, но лишь культурой, осуществляется традиционными методами — словом и делом. Второй ключевой период — это еще и изменение этих границ. Первая стирается — латынь утрачивает свой статус, зато вторая укрепляется. Я буду стараться говорить о «новой границе» массовой грамотности или, точнее, о достижении уровня квалифицированного чтения частью населения (на западе уже довольно значительной). Эта «новая граница», активно сдвигавшаяся в направлении традиционного общества, была своего рода предвестником борьбы антропологов XX века за аккультурацию в Африке и Латинской Америке. Движение, начавшееся в Европе и завершающееся на наших глазах, с той поры перекинулось на другие континенты, где оно впервые привлекло внимание гуманитарной науки — дочери века Просвещения. И вот теперь письменная цивилизация, долгая диалектическая память о завоевательном сознании, черпает из необозримого океана традиционных культур. Ведь в Европе, строго говоря, именно Просвещение впервые увеличило вдесятеро число мыслящих людей.

За улыбкой, благодаря которой все выглядит соразмерностью, равновесием, порядком и легкостью, Европа эпохи Просвещения сначала предстала нам такой: борьба за аккультурацию, умножение в строе мыслей. Следует ли говорить о Просвещении как о множителе? Механистическая философия задала направление XVII столетию, множитель письменной цивилизации послужил одним из стержней восприятия для XVIII века. Надо ли напоминать, что громадные социальные изменения в письменной структуре языка подспудно обусловили изменения в экономическом развитии, поддержанные XIX веком? Европейская цивилизация эпохи Просвещения очевидным образом составляет первое и главное из предварительных условий того take off [2] Take off — рост, взлет (англ.) , который некогда называли промышленной революцией. Но социальные изменения в языке, археология социальной науки, ставшей источником методов управления для политической власти, — великий шанс для истории. Восемнадцатый век в Европе почти целиком относится к «протостатистике». Итак, спустя немного времени впервые появляется возможность поймать XVIII век в сети сериальной истории, сиречь исторического познания, которое претендует на большее, не ограничиваясь описанием, но измеряя, выходя за пределы ясно выраженных мыслей элиты к смутным устремлениям безымянной армии рядовых.