Владимир Понизовский: Заговор генералов

- Повечеряйте, вашбродь. Кашевар, хай ему гриц, тильки доставив.

Лицо Цвирки все было в брызгах, шинель черная.

В блиндаже, под тремя накатами, устоялась влажно-душная тишина, отрешающая от всего, что происходило наверху.

- Льет?

- В три струи, - тряхнул головой солдат. - Оно и пора: у их озими ужо в налив пошли.

"Тебе-то какая забота о румынских хлебах?" - подумал Путко, доставая ложку и зачерпывая из котелка. Его заботил дождь. И тоже это было связано со смертью фейервер-кера. Если будет лить, как прошлой ночью, четвертое орудие засосет. Три пушки поручик расположил по склону холма, а четвертую выдвинул вперед, в порядки пехоты, в болотистую низину, не перекрытую от противника спиралями колючей проволоки. "Егора Федоровича не надо было бы предупреждать, а как там Петр, его брат?.." Придется тащиться к четвертому орудию. Иначе и вправду засосет, постромки оборвешь - не вытащишь.

Днем, спустившись туда после обстрела, он застал Кастрюлина еще живым. Не узнал. Лицо фейерверкера стало иссиня-белым под резко обозначившейся рыжиной волос, с широко открытыми, удивленно-огромными глазами. Будто впервые за всю свою жизнь он вот так распахнуто посмотрел на мир и поразился небу, лесу, дали - всему, что открылось опрокинутому взору. Он так и умер - без стонов, казалось, без мучений, с удивленно открытыми глазами. Младший брат Егора Федоровича Петр беззвучно плакал, стоя перед ним на коленях и комкая фуражку.

Как получилось, что старший и младший братья оказались на одной батарее, в прислуге одного орудия, Антон не знал - оба начали службу задолго до него. Внешне они были непохожи. Петр - высокий, длиннорукий, горластый, и даже не рыж, а темноволос и темноглаз, с изрытым оспинами лицом. Моложе лет на двадцать и еще холост. А у Егора Федоровича семья сам-десять... Похоронили фейерверкера неподалеку от орудия, на взгорке, у осин. Теперь дождь, наверное, уровнял бугор. Только свеже-срубленный крест останется на чужой земле.

Путко опорожнил котелок. Кулеш оказался на славу: расстарался кашевар, разжился приварком на брошенной боярской усадьбе.

- Передай телефонисту: я на четвертом. - Антон надел фуражку, застегнул плащ. - Ты - со мной.

В траншее хлюпало. Ночь была темная, лило уже какие сутки.

- О как: до Ильи и поп дождя не умолит, а опосля Ильи баба фартуком нагонит! - изрек позади вестовой.

Антон снова вернулся к мыслям о фейерверкере. Поначалу, оказавшись на батарее, Путко почувствовал нерасположение к себе солдат. С чего бы? Нарушая устав, Антон не "тыкал". Не дергал без повода, не вешал без нужды нарядов. А все равно солдаты не подпускали к себе - к своим думам, к своим душам. Хоть и незримая, но бездонная расселина отъединяла его - офицера, "белую кость" - от нижних чинов, "серой скотинки". Казалось, в артиллерии это отчуждение должно чувствоваться меньше: исключая ездовых, и на фронте занятых обычным деревенским делом - уходом за лошадьми, все солдаты были с кое-каким образованием, на худой конец двухлетним церковноприходским. Но зато в артиллерии и на третьем году войны сохранилось больше, чем в других войсках, кадровых офицеров, выпускников академий и привилегированных училищ. Межа, которую, казалось, не запахать. Это и тяготило Антона. Знали бы они... Должны узнать. Но как к ним подступиться?.. Егора Федоровича на батарее слушали, почитали за "батьку". Антон, решив преодолеть недоверие солдат, все надежды возложил на Кастрюлина-старшего. Понял бы Егор Федорович, если бы Путко открылся и сказал, откуда и зачем пришел он в армию?.. Если бы поверил - понял. Но спешить было нельзя. Сначала обвыкнуть самому, заслужить уважение солдат, а оно дается не чинами и даже не Георгиевскими крестами.

И не ошибиться. Иначе провал. Снова кандалы или того хуже - по законам военного времени...

Год назад, когда он уже без кандалов работал в том же руднике на Нерчинской каторге и был не "испытуемым", а расконвоированным "исправляющимся", полицейский пристав прочитал им, арестантам, царский указ: ссыльно-поселенцы и каторжные, за исключением приговоренных к смерти, мобилизуются в действующую армию, и оставшийся срок наказания с них снимается. Суть указа была понятна: царю уже не хватало пушечного мяса, и он вынужден собирать "скотину" и по острожным стойлам.

Уголовники стали откупаться от мобилизации "желтой пшеничкой" золотишком, выносили его из забоев. Рассудили, что не так уж худо живется им на руднике: руки-ноги хоть и ободраны кандалами, да целы, за зернышки "пшенички" и марцовка у них есть, и послабление режима, и сивуха, и даже "мазихи" - женщины, приехавшие "на заработки" или сами бывшие каторжанки. Чем не "жисть"? Не хуже воли. А тут - на фронт, где и убить могут! "Политики" же встрепенулись: замаячила свобода. Но вступать в царскую армию, идти на империалистическую войну?..