Юрий Безелянский - 5-ый пункт, или Коктейль «Россия»

«Дала ли наша русская культура положительные решения для развития человечества, для развития общества? Перебираю по пальцам. У Достоевского их нет, у Пушкина нет, у Лермонтова, конечно, тоже нет. Гоголь все-таки подошел к этим решениям. Он один из тех, кто очень многое понял. Он понял страшную вещь в России: с виду она Святая Русь, а по сути дела, немножко поскреби, и в ней не то что татарин — диавол сидит. Это обнаружилось в семнадцатом году и после катастрофы»…

По поводу «диавола» можно вспомнить и высказывание Вячеслава Иванова, которое записал Моисей Альтман (книга «Разговоры с Вячеславом Ивановым»): «Русский народ — Богоносец, а после революции 1917 года — сатаноносец». А далее: «но он не себяносец, каковыми являются немец, француз, англичанин…»

Да, большевики задумали великий эксперимент: создать нового человека, и, к горькому сожалению, этот эксперимент им почти удался. Славист Николай Струве в статье «Советский человек, 60 лет спустя» утверждал, что в Советском Союзе культивируются не только новые сорта пшеницы, но и новая биологическая разновидность человека, не имеющая ничего общего с человеком западным».

«Хомо советикус» — человек бездуховный, лишенный способности мыслить, деморализованный, аполитичный… — такова формула советского человека, бытовавшая на Западе в период «холодной войны». «Принижаем русских, чтобы возвысить себя?» — задавал вопрос Дэввд Шиллер в «Нью-Йорк тайме», но его одинокий голос тонул в мощном хоре антисоветизма.

Однако действительно годы советской власти не прошли даром для народов России. И впрямь появился и «хомо» и «хамо» «советикус».

После разоблачения культа личности Сталина, произошедшего на XX съезде, Анна Ахматова сказала так: вот сейчас одна Россия посмотрит в глаза другой, те, кто сажал, — тем, кто сидел, и наоборот. Миллионы людей были участниками общей трагедии. «Когда-нибудь дошлый историк возьмет и напишет про нас…» — мечтал Галич. Написали, но далеко не всё… Но мало исследовано, как эта лагерная трагедия (полстраны сидит, полстраны сторожит) деформировала души людей.

«Мы нация, которая обожает убийства, — пишет Анатолий Приставкин. — Мы народ, в котором соединены признаки самоистребления. Ну, то есть мы с удовольствием стреляли и в других, чужих, тех, кому не повезло с нами граничить! Но мы никогда не жалели себя. Да и вообще, особенности русского национального менталитета — это все-таки охота на своих…» («Московские новости» 1998, № 47).

«Идет охота на волков, идет охота!..»

«Почему мы воспеваем наших наиболее кровожадных разбойников в культуре крестьянской и восторгаемся террористами в культуре дворянской? — спрашивает другой писатель Борис Васильев. — Стенька Разин, Емельян Пугачев, Иван Каляев, Андрей Желябов, Степан Халтурин и другие до недавнего времени ходили в народных героях».

«Почему советский городской фольклор прямо-таки из кожи лез вон, воспевая уголовников?» — задает еще один вопрос Борис Васильев. Действительно, почему нам многим ближе Беня Крик и Остап Бендер, а не какой-нибудь положительный герой советского писателя Шундика? И почему мы с особым удовольствием поем блатные песни, типа:

Заметки «Вопросы к самому себе» Бориса Васильева неисчерпаемы.

«…Почему мы воруем у себя же самих и неудержимо, по-детски, врем, что в стране люди умирают с голоду, хотя потребление водки на душу населения красноречиво опровергает этот убийственный факт?..

Почему мы со всенародным восторгом празднуем свои победы и тихо помалкиваем о своих поражениях с их миллионами погибших, хотя победы никогда и ничему не учат, а учат только поражения? Откуда в нас такая ярость отрицания, которая всегда одерживает верх над яростью созидания?..» (ЛГ, 1999, 12 апреля).

«От каких несчастий мы произошли?» — этот вопрос задает уже Валентин Распутин.

«Суть нашего характера — суть географическая, а также исторических условий, — отмечает Распутин. — Максимализм нашей души — от неоглядных просторов, испытующих желания и волю: нам или все, или ничего, на половину мы не согласны. Оборотная сторона всякой положительной черты — вероятно, от резкой смены климата, а отсюда — нередко затраченного впустую труда. Наша порывистость — от необходимости успеть, уложиться в короткие сроки. У нас и сама природа порывиста: расцветает за день, блекнет за ночь. Завтрашний день у нас постоянно был ненадежен. За четыре века Русь 250 раз отражала внешние нашествия, за последующие пятьсот лет она провела в войнах почти триста. Еще и в конце XVIII века на азиатских рынках торговали русскими невольниками. Эта практика возобновляется сейчас в Чечне. Занимая большие площади в Европе и Азии, мы не Европа и не Азия. Вторая раздвоенность — психическая, между святостью и стихией, между небом и землей. Третья: мы не рождены для материального порядка вещей, но и не утвердили духовный…»