Юрий Емельянов - Разгадка 1937 года

Это означало, что целый ряд лиц, ранее осужденных за криминальную деятельность, теперь вновь могли быть подвергнуты уголовным наказаниям и, возможно, более суровым, чем прежде. Одновременно деятельность уголовников приравнивалась к антигосударственным преступлениям. Об этом свидетельствовал также последний, девятый, пункт этого раздела: «Репрессии подлежат все перечисленные выше контингенты, находящиеся в данный момент в деревне — в колхозах, совхозах, сельскохозяйственных предприятиях и в городе — на промышленных и торговых предприятиях, транспорте, в советских учреждениях и на строительстве». Уголовники объявлялись «базой для различных контрреволюционных формирований».

Сообщая о том, как был воспринят этот приказ в НКВД, Наумов привел рассказ чекиста из Западной Сибири Егорова: «Первое указание о подготовке массовой операции мы получили по НКВД СССР в июле 1937 года. Эта директива обязывала нас составить списки на весь контрреволюционный элемент из социально чуждой среды и весь уголовный элемент, представляющий социальную опасность для общества». Егоров объяснял, что «оперативный состав органов», воспринял эти установки как указание на «прямую физическую ликвидацию всей контрреволюции, в том числе и пассивной, но являющейся базой для различных контрреволюционных формирований».

О том, как распределялись пропорции среди указанных выше категорий репрессированных, свидетельствовали сведения, представленные 8 сентября Ежовым в Политбюро. Он сообщал, что «на 1 сентября было арестовано 146 225 человек. Из них 69 172 бывшие кулаки, 41 603 — уголовники и 35 454 — контрреволюционеры. 31 530 уже приговорены к расстрелу и 13 669 — к заключению». Если судить по этим данным, то на долю кулаков приходилось 47,3 % арестованных, на долю уголовников — 28,5 %, а на долю «контрреволюционеров» — 24,8 %.

Былая враждебность многих из этих лиц советской власти или общественному порядку была несомненной и не требовала доказательств. Однако сохранение всеми этими лицами былой враждебности к советскому общественному строю, многие из которых уже давно интегрировались в общество, а тем более участие в неких тайных контрреволюционных организациях было весьма сомнительным предположением руководителей местных партийных организаций и НКВД. Для того чтобы доказать их контрреволюционную деятельность, следователи прибегали к незаконным методам воздействия на арестованных.

Многие из арестованных были представителями тех социальных слоев и политических сил, которые потерпели поражение в Гражданской войне или в ходе коллективизации, или же в ходе гонений на церковь в 1920-е годы. Даже преступники, которых собирались репрессировать, уже побывали в заключении. Многие из них постарели и вряд ли могли вести активную борьбу против властей или даже оказывать сопротивление при арестах. Например, царские полицейские чиновники и белые офицеры уже постарели на два десятка лет. На виду у всех находились и священники, а также члены религиозных сект. Разыскать их не составляло для НКВД никакого труда. Именно по этой причине аресты множества людей были осуществлены сравнительно быстро.

Подвергнутые репрессиям, как правило, не имели широкой поддержки в обществе. Богатые крестьяне всегда составляли меньшинство в деревне. Многие бывшие кулаки, вернувшиеся в свои села и деревни, лишь настаивали на возвращении им хотя бы части своей собственности, которая уже давно стала колхозной или предметом личного владения колхозников. На это обстоятельство ссылался Ежов в своем спецсообщении от 9 сентября 1937 года: «В колхозах некоторых областей бежавшие и вернувшиеся из ссылки кулаки ультимативно требовали от колхозников возврата ранее принадлежавшего им имущества, угрожая в противном случае кровавой расправой (Западная область, Горьковский край, Курская область и др.). В ряде районов Западной области при содействии контрреволюционеров, пролезших в ОБЛЗУ, бывшим кулакам, вернувшимся из ссылки, были возвращены усадьбы, дома, сады, скот и т. п.». Скорее всего, Ежов сильно преувеличивал «угрозы» со стороны кулаков и тем более раздачу им колхозного добра. Однако эти утверждения отражали конфликты, которые возникали между колхозниками и работниками совхозов, с одной стороны, и лишившимися собственности богатыми крестьянами, с другой. При этом большинство тружеников колхозов и совхозов вряд ли поддерживало вернувшихся кулаков в их требованиях.