Александр Широкорад - Русь и Польша. Тысячелетняя вендетта

На революцию 1861 г. Герцен ответил статьей «Vivat Polonia!», перепечатанной во многих европейских газетах.

Однако постепенно издатель «Колокола» стал понимать, что целью польских панов были не социальные перемены, а захват Кресов и порабощение живших там хлопов. В итоге 29 апреля 1867 г. он признает, что поддержка поляков в 1861–1863 гг. «Колоколом» была «колоссальной ошибкой». Теперь он убежден «в совершенной неспособности, опасности, тупости этой доблестной и глупой нации», из-за которой он и Огарев «сгубили свое положение» [262] Виктория и Рене Сливовские. Герцен, поляки и польский вопрос // Материалы сайта www.persee.fr. .

В советское время широко рекламировалось участие в восстании 1861–1863 гг. офицерских организаций в русской армии. Однако на деле подавляющее большинство этих офицеров были этническими поляками. Хотя по своим названиям эти тайные организации могли сойти за русские: «Комитет русских офицеров» и «Земля и воля». Вот текст прокламации «Земли и воли»: «Офицеры и солдаты русской армии, не обагряйте рук своих польской кровью, не покрывайте никогда неизгладимым позором чести и правоты русского народа! Вместо того чтобы позорить себя преступным избиением поляков, выйдите из Польши, возвратившей похищенную свободу, и идите к вам, в свое отечество, освобождайте его от виновников всех народных бедствий — императорского правительства».

Как видим, текст убогий. Мог ли он заставить изменить присяге русского солдата или офицера?

Как хороша фраза: «Идите к вам, в свое отечество». Угадайте с трех раз национальность автора прокламации.

Шло время. В конце XIX века фрондирующего барина а-ля князюшка Вяземский сменил рафинированный интеллигент. Он так же, как и Петр Андреевич, мало смыслил в истории и политике, но считал хорошим тоном похлопывать по плечам русофобов, что малороссийских, что польских, что кавказских.

Типичный пример полонофильских настроений русской интеллигенции приведен в послесловии к воспоминаниям профессора Петербургского университета Николая Герасимовича Устрялова его сыном Федором: «Я помню один из рассказов отца, как на экзамене по русской истории один из студентов взял билет и, весь бледный, подошел к столу.

— Какой у вас билет? — спросил отец.

— Присоединение Польши, — ответил студент, — но я отвечать не стану.

— Отчего?

— Оттого, что я — поляк.

— В таком случае возьмите другой билет, — хладнокровно заметил мой отец, — и расскажите его.

Студент взял другой билет, ответил отлично и, к величайшей своей радости, получил высший балл — пять. Этот случай надолго остался в памяти университетской молодежи» [263] Устрялов Н. Г. Воспоминания о моей жизни // Древняя и новая Россия. № 8/1880. С. 683–684. .

Давайте представим, что студент — уроженец Великого Новгорода — отказался бы отвечать на вопрос «Присоединение Новгорода» или татарин — о взятии Казани. Нетрудно догадаться, что господин Устрялов поставил бы новгородцу и казанцу по «неуду», а перед поляком можно и раскланяться.

После войны 1920 г. полонофилы в СССР попритихли. Правда, советские ученые уверяли, что суть мировой истории — это классовая борьба, и всячески затемняли конфликты между поляками и русскими.

Волна полонофилии в СССР поднялась после XX съезда КПСС и последующих разоблачений «культа личности Сталина».

Волнения в Польше в 1956 г. были восприняты антисоветски настроенной частью интеллигенции как манна небесная. Ведь в своей стране они были одиночками. Спросите любого старика, и он вам скажет, что в 1953–1983 гг. человека, вышедшего на улицу провинциального города с антисоветским плакатом, немедленно начали бы бить случайные прохожие. И громче всех «Милиция!» кричал бы сам диссидент.

А тут целый народ испытывает те же чувства к «большевистскому режиму», как тут не возлюбить правдолюбивых и вольнолюбивых панов!

Борис Пустынцев говорил: «Это было невероятно интересно. Практически мы знали, стремились знать все о тех событиях, пристально следили за ними. Это казалось началом трансформации большевистского режима. Польша всегда была оплотом оппозиции русскому режиму: и до большевизма, и после. Сравнительно большая страна с развитой культурой, не Болгария и не Венгрия по масштабу, такой перекресток Европы — Восток — Запад…

Мы прекрасно знали польскую историю. Отношение к Польше, к другим соцстранам — это, по-моему, очень важная составляющая часть мироощущения человека. Имперский период я перерос, когда мне было лет 14–15. Года через два я совершенно серьезно воспринимал лозунг „За нашу и вашу свободу“, понимал, что мы делаем одно общее дело — их оппозиция режиму и наша. Борьба Армии Крайовой с советской оккупационной армией для некоторых из нас, для меня в частности, была примером, моделью. Я постоянно слушал Би-би-си на английском и всю ситуацию искренне воспринимал с подачи Лондона. Я был белой вороной среди своих приятелей, ориентированных на прогрессивную модель социализма, потому что мне было интересно все, что касалось польского правительства в Лондоне, армии Андерса, гражданской войны в Польше после 1944 года. Я проникся польским духом сопротивления, у меня был мощный комплекс вины уже тогда, не только перед поляками, но и перед другими народами, которым мы учинили столько кривды. Он основывался главным образом на знании истории: я знал, что эти страны оккупированы моей армией. Нет, я не считал ее своей, я всегда говорил „они“, а не „мы“» [264] Косинова Т. Польский миф 1956 года // Материалы сайта http://www.novpol.ru/index.php?id=678. .