Верещагин Николаевич: О Совке

Мальчишки моего времени

Мы пропарывали эти самые руки и ноги ржавыми железками и стеклом, мы разбивали эти самые головы обо всё подряд. Так до нас доходило, что надо быть ловчей, быстрей и смелей — тогда не будет шишек и синяков. Про волшебную кнопку «перезагрузка» мы ничего не знали и где-т ов душе понимали, что можно убиться НАСОВСЕМ — но от этого всё было ещё интересней! Мы взрывали самодельные бомбы и клали в костры незаконно добытые патроны. Мы срывались со льдин и приходили домой с полными сапогами холодной воды. Со стен строек мы тоже падали — а чаще прыгали, чтобы показать, что нам пофик эта высота. (Мне она была не пофик, я её жутко боялся — и прыгал, потому что прыгал.) Нам ничего не стоило превратить лист фанеры в танк, и этот танк ездил. Мы подумывали о том, чтобы сделать свой планер — хвала богам, на это не хватило технических мощностей, иначе… иначе точно полетели бы! Мы играли в войну по совершенно зверским правилам и ничуть не собирались от этого мучиться комплексами вины и не спать по ночам. Мы просто-напросто дрались по самым тупым поводам, причём чаще всего — с лучшими друзьями; что с чужим-то делить?! Мы питались разной зелёной неспелой ерундой из соседских садов — хотя свои сады у многих тоже были, но это же — неинтересно! В 87 году мы открыли для себя туризм — и именно с того момента наши родители, я думаю, начали седеть по-настоящему… и я прошу у них прощенья и низко им кланяюсь — всем сразу — за то, что они были мудры и терпеливы там именно там, где надо быть мудрым и терпеливым — и весьма безжалостны там, где нужна была безжалостность; за то, что они нас любили и за то, что они не сюсюкали с нами. Мы чётко знали, что мы — мужчины, а мужчины — это воины и исследователи. Наши девчонки были, кстати, похожи на нас — они не стремились «занять гендерную роль мужского типа», нет, им это было не нужно, они любили носить красивые платья и хихикать над разной ерундой… но за ними не ржавело влезть в удобные старые штаны, рубашку и кеды — и показать всему миру, что «есть женщины в русских селеньях!» При этом то, что мы — мужчины, а они — женщины оставалось непоколебимой истиной и не подвергалось никакому сомнению, потому что трава летом зелёная, а снег зимой белый. Кроме того, мы не имели ничего против девчонок, потому что за ними интересно было подсматривать «в случае чего», и это тоже было частью обыденной жизни. Подсматривать за мальчишками никому не приходило в голову, потому что ничего заслуживающего внимания с нашей точки зрения в переодевающемся, купающемся голым или писающем мальчишке не было, и никакие иные мысли в наших юных совковых черепушках не размещались за нелепостью (а главное — им не было места в головах взрослых, от которых мы зависели в школе и дома!)…

…За день — обычный, ничем не примечательный день — мы ухитрялись подвергнуть свою единственную жизнь смертельному без шуток риску дюжиной различных, в том числе самых идиотских способов. Родителям об этом мы не рассказывали. Кое-о чём они догадывались, кое-что узнавали случайно. Но «делиться как с друзьями» с ними мы не могли и не хотели, потому что ясно понимали — они нам не друзья, они — Мама с Папой, и их надо поберечь, им за тридцать, они уже старые. Кое-у кого на этот благородный мотив накладывался не столь благородный, но тоже понятный мотив заботы о своей единственной жопе, на которой приходится много сидеть — жаловаться на родителей, приди даже кому-то из нас в голову такая вывернутая мысль, было некому и бесполезно, за что я тоже благодарю СССР.

«Страдающих избыточным весом» среди нас не было. Те, кого мы дразнили «жиртрестами», на фоне современных жертв компьютера и фастфуда — стройны, как опытный танцор самбы. Остальных можно было поджаривать на медленном огне — и не извлечь из них ни капельки жира. При этом мы поглощали еду в таких количествах, что это уму непостижимо — при любой возможности и какую угодно, даже «условно съедобную». Но всё уходило на подзарядку мальчишеских аккумуляторов — начисто, без отходов.

Школа нас ничем привлечь не могла. Если за знания я школу искренне благодарю, то «воспитательный процесс» в ней был активным, всеобъемлющим и… бессмысленным. Школе мы не доверяли и любые её попытки вовлечь нас в «общественную работу», «организованный отдых» или ещё как-то повлиять на нас вне рамок «учебного процесса» нами или тихо игнорировались — или встречались откровенно в штыки. Мы её терпели, потому что иначе нельзя. Но уроки прогуливали очень часто, особенно — когда на улице тепло… Я с уважением вспоминаю о некоторых учителях, охотно признаю профессионализм почти всех остальных — мне лично безразличных или даже неприятных — но все взрослые-не члены семьи, которые на самом деле оказали на меня серьёзное влияние, к школе не имели никакого отношения: тренеры, инструктора из клуба… Кроме того, видимо, уже тогда мы — мальчишки — подсознательно всеми силами отталкивали от себя «школьно-бабское царство», которое заведомо не могло понять ни нашей тяги к риску, ни опасных игр и экспериментов, ни увлечений, мечтаний и стремлений мальчишки — увы… Мужчины и только мужчины формировали наш характер и мировоззрение — не всегда и не везде отцы, увы, но — мужчины. Помню, когда к нам пару раз приезжали московские мальчишки — мы поражались их ничем не обоснованной заносчивости и в то же время обычной бытовой беспомощности и, чего греха таить, туповатости, смешанной с нытьём и непривычной для тогдашнего пацана расчётливой подловатостью; они в наших глазах походили на «баб», в смысле — на худшие образцы женского пола. Не все были такие, но — большинство…