Борис Акунин - Часть Европы. История Российского государства. От истоков до монгольского нашествия

Несмотря на значительные перемены, произошедшие в России позднее, в эпоху имперской экспансии, местные жители в описании приезжих наблюдателей предстают примерно такими же, как во времена Флетчера.

Маркиз де Кюстин, которого почему-то считают русофобом, хотя его книга враждебна по отношению не к русским, а к николаевской деспотии, пишет, что русские «насмешливы и меланхоличны» и умеют смеяться «только глазами», обладают «глубоким чувством поэтического», что этот народ «умен и по природе своей утончен, тактичен и деликатен», однако «русские обыкновенно проявляют свою сообразительность не столько в старании усовершенствовать дурные орудия труда, сколько в разных способах использовать те, что у них есть… Они умны, но ум их подражательный, а значит, более иронический, чем плодовитый: такой ум все копирует, но ничего не в силах создать сам». «Здесь все вынуждены твердить себе суровую истину – что цель жизни лежит не на земле и удовольствие не тот способ, каким можно ее достигнуть».

Жовиальному Александру Дюма русские приглянулись тем, что у них «кроткий, терпеливый взгляд, красные лица и белые зубы», а не понравились своей меланхоличностью и «дьявольской недоверчивостью». На взгляд писателя, они похожи на «привидения, призраки»: «очень серьезные, идут они по улице не печальные, но и не веселые, очень мало говоря и жестикулируя. Дети у них не смеются, но и плачут тоже нечасто… Их кучера не кричат, как парижские, прося пешеходов и встречные экипажи посторониться. Нет; они лишь жалостно восклицают своё «bereghissa», вот и всё». При этом, если все предшествующие путешественники объясняли русскую замкнутость несвободой и крепостным гнетом, то Дюма пишет свои заметки в эпоху реформ и общественного подъема. «Ну говори, ну пой, ну читай, будь жизнерадостным! – недоуменно восклицает он, обращаясь к русскому народу. – Ты свободен сегодня. Да, я это понимаю: тебе остается приобрести привычку к свободе».

Но дело не только в привычке к свободе. Многие исследователи считают, что вышеперечисленные черты свойственны для всех наций «лесного» происхождения.

Интересно, что в начале своей истории, до ухода в леса, еще будучи наполовину степным народом, русославяне производили на иностранцев совсем иное впечатление. Чужеземные путешественники и летописцы – византийские, арабские, западноевропейские – в один голос утверждали, что «руссы» чрезвычайно радушны, любят всевозможные развлечения – пляски, игру на свирелях и бубнах, безудержно предаются «гульбищам», «бесовскому пению и глумлению». Греки отмечают в русославянах «приятную мужественность», хвалят их за необычно гуманное отношение к пленникам, которых не обращают в рабство навечно, а по прошествии некоторого времени отпускают на волю или уравнивают в правах. Славянский обычай требовал гостеприимно принимать путников, так что приезжие поражались «ласковости» аборигенов. Ну и все свидетели отмечают склонность приднепровских славян к «хмельному медопитию», касательно которого святой равноапостольный князь Владимир Красно Солнышко изрек знаменитую фразу: «Руси есть веселие пити, не можем без того быти».

Это, пожалуй, единственная черта, сохранившаяся в национальном характере после того, как русские ушли в суровые, глухие леса и просидели там безвылазно полтысячелетия. Вдали от солнечного света и открытых пространств дионисийство съежилось и отступило. Конечно, сыграли свою роль и другие факторы: вытеснение язычества христианством и феодальное ограничение личных свобод. Но среди христианских народов встречаются и жизнерадостные, а степень личной свободы жителя дофеодального, родо-племенного общества преувеличивать не стоит.

Поэтому в том, что мы такие нелегкие, очевидно, виноват все-таки Лес.

Итак, территория, на которую пришли русославяне, делилась на две природные зоны: северную лесную и южную степную. Эти области существовали по совершенно разным законам. Нижняя находилась в постоянном движении, беспрестанно испытывала потрясения, время там двигалось быстрее. В верхней время будто застыло, а перемены если и случались, то малозаметные и очень-очень нескоро.

Про изначальное население севера рассказ будет недолгим, поэтому с него и начнем.

Разумеется, всякий этнос может считаться «коренным» для данной местности весьма условно. Когда-то он все-таки пришел в эти края, просто история не помнит, когда именно, и уже тем более понятия не имеет, кто там прежде жил и жил ли кто-нибудь вообще.