Иван Лукаш - Голое поле. Книга о Галлиполи. 1921 год

И синий и нежный вечер зазвучит над Галлиполи.

Одиноким звуком, воркуя, запел где то корнет-а-пистон. Где-то звучат два женских голоса: стройно и ласково. Поют из "Пиковой дамы".

- Уж вечер, облаков померкнули края...

Вероятно, ученицы художественной студии разучивают дуэт для вечернего концерта.

В грузовом автомобиле, у которого утром поучал кто-то кучку белых рубашек взрывам в наклоненном цилиндре, засели теперь на протертое кожаное сиденье двое солдат. Поставили ноги на круглый руль, перегнулись до подбородка. На коленях у одного раскрыта книга. Оба наклонились к белым страницам, и слышу, как один твердит:

Der Garten ist grün, der Garten ist grün...

А другой отвертывается от соседа в сторону и повторяет скороговоркой:

Ich bin, du bist, er, sie ist...

Учат чужой язык. Учатся здесь на курсах иностранных языков, в народном университете, в школах, в гимназии, в библиотеке. Учатся, переписывая учебники, по одной тетрадке. Учатся запоем. Был уже выпуск молодых офицеров; в гимназии экзаменуют старшие классы, тысячи прослушали народный университет, сотни с отчаянным российским "аканьем" и "оканьем", но очень уверенно и живо, болтают теперь в лагерях по-французски и по-английски.

В Галлиполи до шести тысяч русских студентов. В Галлиполи до двадцати тысяч молодых крестьянских ребят, вчерашних русских фабричных парней, вчерашних гимназистов и конторщиков.

В Галлиполи несет монашеский подвиг русская молодежь. Где осталась еще такая сияющая духом русская молодежь, обрекшая себя крови и подвигу, ушедшая на замкнутый чистый послух в белый монастырь Галлиполи?... Зеленый наш сад, милая наша надежда российская, русская молодежь, послушник наш Алеша, третий из братьев, молодший, который придет на смену всем нам, и русским холодным безумцам Иванам, что сродни чёрту, и Дон Кихотам Митям, прокутившим душу, и мерзостным Смердяковым. Третий брат, милый Алеша, за которым, обеленная в великой крови и на гноищах, третья Россия.

Уже синий вечер. Едва белеет раскрытая книга, а на грузовике всё твердят немецкие слова. Довольно бы, господа, - слышите, как звучит вечер и звезды, высокие и туманные, выступили робкими, мерцающими толпами... Довольно бы, господа!

Der Garten ist grün, der Garten ist grün... доносится мне вслед.

Люблю я вечером идти синеющими улицами.

Красными точками горят навстречу папиросы. Голоса звучат утихающим рокотом. Развалины стен тихо светят - синие, слушающие.

Синий вечер прислушивается и все слышат его чуткое и осторожное дыхание. Слышит и засыпающая пыль и мраморные тюрбаны в бурьяне и серые, поскрипывающие, как ветхие старики, греческие дома и люди.

Музыка синего вечера пуглива и отлетает от громкого говора, от топота, от тряской дроби телег. Музыка вечера пуглива и потому так осторожно и так чутко звучат голоса и люди проходят так тихо, без топота, и потому так мягко тлеют огни папирос.

На каменных ступеньках у серых домов и по откосам у турецкого кладбища сидят чуть белеющими стайками солдаты. Они слушают вечер и их вечерний говор мягок и тих. Кто-нибудь рассмеется, но и смех негромок. Смех, как тихий плеск на темной заводи, когда расходится серебристыми кругами вода от играющей серебристой плотвы.

Все призрачно и всё нежно в засиневшем воздухе. Я слушаю обрывки мягкого русского говора, и слагаются они в какую то вечернюю песню. Иду и хочу найти, подобрать весь трепет аккордов этой песни и не могу, и больно мне, что не могу.

- Завтра нам по наряду идти, - слышится из синеющей мглы.

- И была она вся беленькая и мерси по-французски говорила и всё как следовать. Познакомился я с ней в Одессе. Ну, хорошо...

- Да его шашками красные зарубили. Буденовцы наскочили. Крошили нас - страсть. А он остался под конями.

- Я в дозоре лежу, а она идет на меня, так на меня и загибает полем. Старушка. По луне мне видно. "Солдатик, говорит, не стреляй, дай напиться". Я дал, а сам ее ругать: "Как ты сюда попала?". - "Из-за Днепра, по плавням. К сыну. Сын у вас в белых служит". Я тогда ей и говорю: "Иди ты, баба, в штаб дивизии"...

- Стояли мы под Каховкой. Пехоту трепали...

- А что я вам скажу: говорят все государства пойдут в Рассею порядок ставить...

- Говоришь ты, овсы. Овсы может у вас и хороши, а у нас в Мелитопольском ты видел - пшеница какая...

Слушаю я вечерний говор солдат, и кажется мне, что так же, по синему вечеру мягким говорком гуторили о стоянках, о штабах дивизии, о походах и Скобелевские солдаты, в лагерях под Ташкентом, и пудреные гвардейцы императрицы Елисавет у походных шатров под Берлином, и усатые карабинеры Александра I, кругом костров, на мостовых Парижских предместий...