Михаил Родзянко - Государственная дума и февральская 1917 года революция

Редко, в минуты слабости он, смотря в глаза, ища как бы немедленного ответа, говорил: "А быть может, действительно, я не все сделал, чтобы предотвратить гибель России".

Эта фраза красной нитью проходила через все его страдания, а первый раз она была им произнесена рано утром в знаменательный день 27 февраля 1917 года и вот при каких обстоятельствах.

С 23 февраля начались беспорядки на улицах Петрограда, принявшие к 26-му стихийный характер. В этот день входные двери Михаила Владимировича не закрывались и к нему, как бы ища спасения, стекались люди всех рангов и состояний. Сохраняя наружное спокойствие, Михаил Владимирович для всех по обыкно? вению находил слова утешения, успокаивал по мере сил и возможности, не скрывая, однако, серьезности положения.

В это время он тщетно ждал ответа на свои отчаянные телеграммы, посланные им в ставку государю.

Тревожное настроение усугублял окончательно окрепший к этому дню слух о том, что в кармане у министра внутренних дел Протопопова уже лежит подписанный царем указ о роспуске Г. Думы. Все понимали, а Михаил Владимирович особенно больно это чувствовал, что распустить Думу в такой момент - это бросить зажженную спичку в пороховой погреб, ибо если еще что сдерживало и что могло еще продлить хоть относительное спокойствие, так это Дума, на которую были обращены все взоры.

Около десяти часов вечера я уехал домой. С трудом успокоившись после всего виденного и слышанного, я был около трех часов ночи разбужен тревожным телефонным звонком. У аппарата был Михаил Владимирович, который просил меня немедленно явиться к нему. Я застал его в кабинете за письменным столом. Он молча протянул мне бумагу... Я понял - это был указ.

Настала мучительная пауза. Михаил Владимирович сидел в глубоком раздумье и нервно перебирал пальцами свою бородку. Затем он встал и начал быстро ходить из угла в угол.

"Все кончено... Все кончено!" - повторял он несколько раз, как бы про себя.

Видно было, как дорого стоили ему эти несколько часов. Многое, я думаю, передумал и перечувствовал этот человек за это короткое время. Он как?то сразу осунулся, постарел, глубокая тень печали легла на его открытое, честное лицо, тень, которая оставила свой грубый след на всю его жизнь.

Он быстро остановился и с нескрываемой брезгливостью и злобой сказал:

"Позвоните сейчас "этому" Протопопову." Я взялся за аппарат, но все мои попытки связаться с министром внутренних дел были тщетны.

"Очевидно, сбежал герой", - с усмешкой заметил Михаил Владимирович и вновь заходил по кабинету. Он несколько раз подходил к письменному столу, брал роковой указ, бегло прочитывал его снова и снова и опять бросал его на место.

Время подходило к рассвету, я потушил электричество. В комнате стало как?то еще печальнее. Мне бросилось в глаза не? обыкновенно бледное лицо Михаила Владимировича.

"Попробуйте дозвониться князя Голицына, быть может на этот раз вам посчастливится." Я вновь взялся за трубку телефона, и мне наконец удалось нарушить мирный сон председателя совета министров и вызвать его к телефону.

Михаил Владимирович подошел к аппарату, и я услышал теперь уже ровный, спокойный голос:

"С добрым утром, ваше сиятельство." Но тут он вдруг быстро, не отнимая трубки от уха, повернулся ко мне лицом, и по его широко открытым глазам я понял, что происходит что?то недоброе.

Резким движением Михаил Владимирович повесил, почти бросил, телефонную трубку на аппарат, и я услышал уже другой голос:

"Нет, вы не можете себе представить, что сейчас заявил мне этот председатель совета министров: "Очень прошу вас, Михаил Владимирович, более ни с чем ко мне не обращаться. Я больше не министр, я подал в отставку." С этими словами Михаил Владимирович грузно опустился на стоящее в углу кресло и закрыл лицо обеими руками.

Настала тишина, и я услышал почти шепот:

"Боже мой, какой ужас!.. Без власти... Анархия... Кровь..." И первый раз я увидел на лице Михаила Владимировича слезы. Он тихо плакал.

Быстро встал, провел рукой по лицу, как бы стряхнув с себя этим жестом минутную слабость, и, взяв меня за руки, притянул к себе и прошептал:

"Нет, нет, все это еще ничего... Все можно перенести, но меня мучает одно, и эта проклятая мысль гвоздем засела в мою голову. Скажите мне скорее, неужели я не сделал всего, что от меня зависит, чтобы предотвратить этот кошмар? Этот ужас! Ведь это гибель России." Как мог, я старался успокоить Михаила Владимировича и делал это от чистого сердца, ибо в течение трех с лишком лет я видел собственными глазами бескорыстную, неустанную борьбу за правду, безгранично честную, глубокопатриотическую деятельность Председателя Г. Думы.