Александр Шубин - Диссиденты, неформалы и свобода в СССР

В 40-е гг. легальные идейные различия проявлялись намеками, которые не могли заметно отойти от изгибов официальной линии. Сталин позволял себе качнуть ее то к большей ортодоксии, то к традиции. Но серьезные уклонения тогда были невозможны, и, громя космополитов, Система не забывала и русофилов — стоило ленинградским руководителям заговорить о создании столицы России, отдельной от столицы СССР, как полетели головы.

Итогом идейного развития сталинского СССР стал советский патриотизм, в котором главенствовали достижения СССР, русскому народу отводилось почетное место первого среди равных, а Западу — роль источника мирового зла.

Любое движение от советского патриотизма к национализму несло государству не меньшую угрозу, чем прогрессисты с их скрытым ревизионизмом. Ведь СССР был государством многонациональным, и подчеркивание роли одного народа не может не вызвать сопротивления представителей других. Русские и русский язык были скрепляющим клеем многонационального государства, но представитель любого народа должен был знать, что он может сделать в этом государстве любую карьеру — как Сталин и Каганович. Для СССР не было болезни страшнее, чем присущая национализму явная или скрытая ксенофобия, но при этом пестовался патриотизм — любовь к большой и малой родине, лишенная неприязни к другим народам. Русский патриотизм вполне укладывался в рамки советского, пока не перерастал в национализм, предполагающий помимо патриотизма еще и национальные преимущества и привилегии, а то и национальную неприязнь.

В то же время ксенофобия воспроизводилась на бытовом уровне сохранявшимися межнациональными противоречиями. На политическом уровне ее источником были кадры, воспитанные на сталинских кампаниях 40-х гг. Многие из них с недоверием относились к «космополитичным» евреям, «склонным» к контактам с Западом. Теперь евреев не притесняли открыто, но в некоторые важнейшие для «безопасности» сферы ходу не давали. Сталкиваясь с проблемами в карьере, советские люди еврейского происхождения также нередко консолидировались в борьбе за место под солнцем.

Постоянная клановая борьба, которая идет в административных коридорах, должна быть как-то объяснена ее участниками — особенно если они живут в обществе, «лишенном классовых противоречий». Проигрывая карьерные стычки, чиновники и номенклатурные интеллектуалы ищут объяснение поражений не в собственных качествах, а в заговоре, направленном против них. Если раньше роль заговорщиков выполняли полумифические саботажники и троцкисты, то по мере социальной стабилизации страны все большее значение приобретали национальные мотивы. Враждебное влияние должно было быть занесенным извне, например — по линии национальных уз. Чиновники, склонные к национализму, видели объяснение в космополитической нации евреев, которая проникла в тело «социализма» и вредит славянскому ядру. При этом ксенофобы часто сталкивались и с «хорошими евреями». Чтобы объяснить эту странность, было принято различать просто евреев и сионистов — тайно организованных еврейских националистов, стремящихся к мировому господству. Поскольку евреи организуются в сионистское подполье и с его помощью делают карьеру, то и сопротивление карьере евреев должно быть организованным. Так как националистам мешали не только евреи, но и другие конкуренты, быстро возникло мнение о том, что евреи используют в своих интересах русских и представителей других народов, включая их в свои масонские ложи, управляя политиками через их жен. К тому же евреями следовало считать всех, кто состоял с собственно евреями в каком-либо родстве, а также скрытых евреев с русскими фамилиями и семитскими чертами внешности.

Чиновники и интеллигенция в силу социальных причин нередко видели зло друг в друге. И здесь объяснение противоречий легко было найти в национальной плоскости. Интеллигент, грустивший о разрушении храмов, мог усмотреть причину беды в космополитичном чиновнике, а чиновник, радеющий за державу — возмущаться подрывными намеками интеллигента с еврейской фамилией.

В бесчисленных учреждениях СССР шла тайная война «своих» и «чужих». Н. Митрохин пытается даже отождествить с националистами целые кланы в номенклатуре («группу Шелепина» и «группу Павлова» [452]). Это позволяет крайне расширительно трактовать русский национализм и безмерно преувеличивать влияние идеологии русского национализма в среде советского чиновничества. Работал в подчинении Шелепина или Павлова — знамо дело — националист. Сотрудничал с тем, кто работал в подчинении Павлова — тоже националист. Так русским националистом «оказался» даже писатель-фантаст Ефремов (см. Главу XI). Впрочем, Н. Митрохин на этом не останавливается, и затем утверждает, что «большинство сотрудников аппарата» (партийно-государственного аппарата) «в той или иной степени разделяли этнонационалистическую мифологию» [453]. Как Н. Митрохин подсчитал, меньшинство это было или большинство — он не объясняет. Но становится ясно, что группы Павлова и Шелепина здесь не при чем — они явно не составляли большинство советских чиновников.