Николай Рыбалкин - Воспоминания

- Слушай, Николай, там тебя за воротами одна наша сталинградская девчонка дожидается.

- Что? Девчонка? Меня?

- Ну, тебя. Две они там стоят, я с ними вместе от шоколадной фабрики шла. Спрашивают: у вас сталинградские есть? С Баррикад? Я говорю: есть. А эта черненькая, как твою фамилию услыхала, так у нее глаза и засветились. Она с тобой в одном классе училась. Юлей зовут.

- Юля? Была у нас такая, дочка нашей же учительницы. Но они вообще-то из Ленинграда, а к нам уже зимой в сорок втором приехали.

- Этого не знаю, не говорила, но все твои приметы назвала. Такой, говорит, смугловатый, теперь шестнадцать лет, у Сорока домиков жил. Беги, а то у них времени мало.

Я выбежал из барака. "Неужели Юля?"

У ворот за сеткой забора стояли две девчонки, одна высокая, крупная, с широким лицом, другая - тоненькая, аккуратно повязанная темным с красными разводами легкие шарфом. "Эта?" - устремил я глаза на тоненькую. Девчонка скользнула по мне взглядом и отвела его в сторону. Я в неуверенности замедлил шаги. Но в следующее мгновение в темных глазах девушки блеснуло оживление, и бледное лицо ее осветила улыбка. Да, это была она, Юля. Её и глаза, и улыбка, но все как-то неуловимо изменившееся, словно передо мной стояла не та Юлейка, которую я знал год назад, а похожая на неё другая девчонка.

- Здравствуй, Коля! - сказала она, коснувшись руками разделявшей нас решетки. - Я тебя не сразу узнала. Ты так изменился.

- И ты тоже. Но как ты оказалась здесь? Я считал, что вы с Ольгой Михайловной ушли за Волгу. Юля, отвернув на миг наполнившиеся влагой глаза, покачала головой.

- Но Ольга Михайловна тоже с тобой?

Две непослушные слезинки всё-таки скатились по её щекам, она смахнула их кончиками пальцев.

- Нет, Коленька, маму я потеряла. В ту бомбежку, помнишь? Когда мы с тобой на острове встретились. Боюсь так думать, но ее, наверно, уже нет. Она тогда в центр города поехала и не вернулась. Мы с бабушкой ждали ее, искали, из-за этого и на переправу идти всё откладывали. Думали: уйдем, а она вернется и не найдет нас. И дождались, что немцы поселок заняли. А потом нас и с бабушкой разбили. Меня сюда увезли, а она в Белой Калитве осталась.

- Вот, значит, как. А я-то думал...

Мне вдруг стало неловко, что за всё время бомбежки там, у нас дома, я ни разу не навестил её, хотя ведь было однажды недолгое затишье, когда я сбегал к Ваське Чанскому и Ване Щеглову, тоже нашим одноклассникам. А к Юле из-за своей дурацкой стеснительности не добежал, не хотелось показаться навязчивым, у нас же была вроде только школьная дружба.

- Но слушай, Юля, - посмотрел я в её большие, карие глаза, - а почему ты про Ольгу Михайловну так думаешь? Её, конечно, могло серьёзно ранить, но кто-то подобрал, отправили в госпиталь, а потом за Волгу.

- Да, конечно, - грустно улыбнулась Юля. - Иногда я тоже так говорю себе. А сегодня даже о ней здесь, в соседнем с вами лагере, спрашивала. Но ладно, как у тебя-то получилось? С кем ты здесь?

Я в нескольких словах передал, как разлучился с матерью и как оказался в этом лагере.

Юлина подруга, деликатно сказав, что подождет её у сквера на трамвайном кольце, тихо пошла вдоль лагерного забора.

- Я сейчас, Таня, сейчас, - просительно отозвалась Юля, по её липу скользнула тень тревоги. - Но слушай, Коля, эта тетя, с которой мы, пришли сюда, сказала, что ты болеешь. Что с тобой?

- Да с желудком что-то. Знаешь, Юля, я вижу, вы торопитесь, ты скажи, где ты живешь, и я в воскресенье, как только нас выпустят, найду тебя.

- Мы живем за городом, у бауэра, такой решетки у него нет, но сторожит он нас, как настоящий тюремщик. В восемь вечера запирает на замок, а если опоздаешь, то сажает в чулан.

Таня, дойдя до сквера, перешла на другую сторону улицы и, дожидаясь Юлю, остановилась на углу.

- Извини, Коля, нам надо ехать. А то темный чулан, это у нас ещё не самое худшее.

- Но ты скажи адрес, я приеду.

- На автобусе здесь недалеко, только я сама приеду к тебе. Теперь я знаю, где ты, обязательно приеду. - Юля дотронулась до моих пальцев, просунутых сквозь ячейки решётки, за которую я держался рукой, прощально кивнула и побежала догонять уже исчезнувшую за углом подругу.

Постояв у забора, я побрел в барак. Сейчас мне хотелось бы побыть где-нибудь одному, но это было невозможно. Лагерник, отделившийся от всех и одиноко стоявший где-то у забора или посреди двора, невольно привлекал к себе ещё большее внимание. Побыть наедине с собой здесь можно было только в гуще людей.

Встреча здорово взбудоражила меня. Юлины большие, темные глаза как бы продолжали стоять передо мной. Большие, тревожные и затаенно-печальные. Это выражение скрытой боли я замечал в ней и тогда, в школе, когда они приехали к нам из блокадного Ленинграда, где у нее умер отец и ещё кто-то из родственников. А теперь она потеряла и мать, и то прежнее затаённое проступило в ней теперь еще заметнее. Но сейчас в ней появилось и что-то еще, какая-то внутренняя напряженность, словно её томил некий страх, которому она усиленно сопротивлялась. Но чего именно она боялась? Своего надзирателя-хозяина? Или чего-то ещё?