В Сафонов - Дорога на простор

В домовины положили сабли, ливонские палаши, кафтаны - из доли добычи тех, кому вечно там спать.

Похоронили их у Казачьей горы.

Крестьяне сели портняжить, зашивать изодранную одежонку, и рядом с ними - на корточках, на земле - бурлаки.

С Жигулей широко и пустынно видна Волга. Сизое пыльное марево - над степями за ней.

Почти сровнялись с землей старинные могильники. А каменные болваны, лицом к востоку, остались стоять на них. То - изображения неведомых врагов, поверженных во прах неведомым богатырем, лежащим под курганом...

Миновало много месяцев.

И однажды высоченный детина прибрел на Волгу. Он не был уже тучен, брюхо его, некогда в обхват толщиной, опало. Волосы, спутанные, придавали ему зверообразный вид. Но и теперь он не мог вовсе отказаться от щегольства, и серьга с голубоватым камешком была вдета у него в одно ухо. Он сипло пропищал, что каша на Дону стала крута - так ее заварили атаманы. Шпыни с московскими листами начали, Дорош добавил больше всех. И помрет, верно, Махотка, - слезами исходила баба, страшно смотреть!..

- Ишь ты! А что Москве и Дорошу Махотка?

- Да кой прах Дорош! Да лопни он и сгинь! Удавись он кишками своих коней, тот Дорош! По мне убивается баба!.. Что кинул ее и до вас подался! Вот присохла - ого-го! И со мной всякая так. Сколько переморил их - и не счесть, милый!

- Ох, шут! Ох, Баглай! Да про что ты?

- Да про то же! Царские листы привезли на Дон. А в листах тех написано, что воры вы. Круг собрали. А Дорош залютовал!..

Лютовал он, крича: пора-де вывести, с кореньем вырвать воровство и охальство на синем Дону. А Баглай так понимал, что снасти своей, стругов, припасу жалко Дорошу, да и обещанной доли из добычи. Что-то все не возвращались Ермаковы казаки на поклон к нему!

- Ну, а Коза? Как Коза, Бурнашка?

Только и занимал Козу дымок турецкого тютюна. А когда отлютовал Дорош и грозно отговорил московский посланный, Коза проворно вынул люльку изо рта, обвел прищуренным глазом круг и приговорил:

- Ермака схватить и под стражей в Москву, прочих донских, кто пошел с ним, бить ослопьем.

- С Дону выдавать?!

- Люлька в шуйце, - сказал Баглай, - десницей хвать булаву. Вот те и Коза: ме-е-е!..

Ему поднесли ковш. И скоро он заговорил о том, как один проплыл через турецкий бом в пять рядов цепей у Азова, сгреб в шапку сокровища паши и пожег халаты его жен.

Он охмелел и стал сыпать слова на придуманном им самим языке, щедро мешая русскую, татарскую, персидскую речь.

Потом он заснул и проспал четырнадцать часов.

Наутро чья-то рука разбудила его.

- Так что, говоришь, сказывал Дорош?

- Что не казак ты... не низовой. Холоп, мол, и смерд из тех, что сверху.

- Знает свое дело... Худая весть, да важна; дюже важна. Что в пору принес, не промешкал, спасибо, Баглай.

И Ермак поцеловал его.

Вечером, у костра на берегу, Баглай окликнул казака с русой бородкой.

Согнувшись, долго подпарывал полу зипуна, пока не извлек оттуда бурые клочья.

- Тебе.

Но тотчас отвел руку:

- Впрочем, грамоту ты разумеешь, как я турецкую веру.

С сомненьем поглядел на следы немыслимых каракуль полууставного письма.

- Сам писал, сам могу и прочесть. Только тёмно тут... Да ты не бойсь - и так скажу: тебя любя, вытвердил, что она говорила, как "Отче наш".

Вот как сложил казак в уме своем слова этой грамоты, откидывая, не слыша то, что от себя вплетал Баглай:

"Жив ли ты, Гаврила Ильич, по молитвам нашим? Не знаю, каков ты ноне, во снах только видаю. Может, ты большой атаман. А повещаю тебя, что в станице избушек по куреням стало вдвое против прежнего. А рыба вернулась в реку, как не бывало, и яблоньки наливают. А как холсты белить, вода пошла и залила аж Гремячий, а на Егорья трава сладкая, и на конский торг съехалось народу невиданно. Ходила я на вечерней зорьке, где голубец стоит. Прошу тебя, не сыскивай ты той горы Золотой. Забудь слова мои прежние, господине, неутешная я из-за них. Ворочайся до дому, чисто, светло у нас в степях. А хоть босого, хоть голого встретить тебя. Меду донского я, сиротинка, шлю тебе. А про азовцев и крымцев и не слыхано у нас..."

Баглай выпрямился во весь свой несообразный рост и сказал:

- Неутешная, слышь! А о меде том - будь, Гаврилка, покоен: ногайского хана за него, бредя путем, порешил - как зеницу берег. Да мухи съели: больно сладок был.

Прижмурил один глаз, другим нацелился сверху на Ильина:

- На Дон, ась, побежишь? Аль так весточку пошлешь?

Гаврила отошел к реке, черпнул воды, вылил из горсти. И по той, иной реке, давным-давно, плыли огоньки костров. От них увела дорога. Он смотрел, как ломало волной красноватые отсветы, дробило - вот и их снесет прочь, минутся и они, с их теплом. "Найденка! Фрося!" - подумал он, как тихо позвал в темноту.