Леонид Бежин - Смерть и воскресение царя Александра I

Вымощены камнем, знаете ли, и, что не менее примечательно, не увидишь в центре Парижа такую лужу, как в Миргороде. На окраине, может быть, и увидишь, ну если не такую, то поменьше, а вот в центре… нет, не видать. Впрочем, миргородская лужа еще не воспета, не увековечена в русской литературе, не запала в душу читателям, а вот мощеные улицы Парижа запали, теперь не дадут покоя и отзовутся через десяток лет в событии, которое историк назовет «исторической случайностью, обросшей литературой».

Литературой! В ней-то все и дело! В конечном итоге Александровская эпоха порождает великую русскую литературу, и в ней-то все сходится, и миргородская лужа, и мощеные улицы Парижа, и война 1812 года, и восстание на Сенатской площади, и Александр, и Феодор Козьмич…

Вот я стою на Елисейских Полях, в толпе парижан, жадных до подобных зрелищ, да и вообще любых празднеств и развлечений. Они загодя высыпали на улицу в стремлении увидеть, получше разглядеть, запомнить, а затем в десятый, сотый раз рассказать, добавляя все новые подробности: как держался в седле, во что был одет, что отвечал на приветствия русский император, этот загадочный северный сфинкс: «Я пришел не как враг. Я несу мир и торговлю». Наполеон называл русских людоедами и татарами, пугая ими французов, – этот ужасный Наполеон, но говорят, что они совсем не такие, эти милые, милые русские (восторженный шепот доносится до меня со всех сторон)! Они непринужденно болтают по-французски, учтивы с дамами, и их мундиры, поношенные за время похода, блестят начищенными пуговицами, сияют звездами орденов, медалями и аксельбантами. А главное, они мирно настроены, не собираются грабить и бесчинствовать и вступают в осажденный город так, словно их единственная цель – произвести на парижан самое приятное впечатление.

Поэтому так хочется взглянуть – все изнывают от нетерпения: когда же?! Когда же они, наконец, появятся?! Жаждущие увидеть высовываются из окон, многие забрались на деревья и крыши экипажей. И вот толпа застыла от смутного предчувствия, что момент настал, и качнулась, двинулась, поддаваясь стихийному порыву и увлекая меня за собой: «Едут! Едут!» Ах, это же так любопытно! Ну, что вы мне заслоняете! Дайте же, дайте взглянуть! И красивые парижанки просятся в седла к гвардейцам, чтобы получше разглядеть шествие союзников и стройную фигуру Александра с султаном на шляпе, в мундире лейб-гвардии казачьего полка…

Итак, я свидетель: пространство временится. Если бы я просто прочел воспоминания непосредственных участников тех событий (а их сохранилось множество) и составил по ним картину, она была бы лишь плодом воображения, не более того. Но, соединенная с пространством, вставленная в него, как в раму, она становится не воображаемой, а подлинной и живой: «Толпы волнуются и кружат; давят друг друга, бросаются под ноги лошадей государей, останавливают, осыпают поцелуями конскую сбрую, ноги обоих монархов и почти на плечах несут их до площади Людовика XV, где они остановились на углу бульвара…

Площадь захлынула народом, едва оставались для прохода взводов места, охраняемые казаками. Цвет парижского общества, тысячи дам, окружают и теснят со всех сторон государей. Военные султаны, цветы, колосья и перья дамских шляп колышутся, как нива. У каждого из адъютантов, у каждого верхового стоят на стременах дамы, – один казак держит на седле маленькую девочку, которая, сложив ручонки, глядит с умилением на императора, у другого за спиною сидит графиня де Перигор, которой красота, возвышаемая противоположностию грубого казацкого лица, обращает на себя взоры всей свиты государей и войск, проходящих мимо с развернутыми знаменами, с военною музыкою, с громом барабанов, в стройном порядке, посреди непрерывных и оглушающих криков народа. Русские более всего внушают энтузиазма: наружность всегда говорит в свою пользу, и рослые гренадеры, красивые мундиры, чистота… необыкновенная точность и правильность их движений, а более всего противоположность народной физиономии с фигурами австрийцев и пруссаков, обремененных походной амунициею, изумляет французов. Они не верят, чтоб северные варвары и людоеды были так красивы; они вне себя от восхищения, когда почти каждый офицер русской гвардии учтиво удовлетворяет их любопытству, может с ними говорить; тогда как угрюмые немцы, ожесточенные противу французов, сердито отвечают на все вопросы: “Их канн нихт ферштеен…”»

Я привожу отрывок из воспоминаний Николая Бестужева, но для меня это не воспоминания, а живая реальность, то, что перед глазами, ведь я стою на том же самом месте, на котором стоял он (поэтому я и меняю грамматическую форму времени с прошлого на настоящее), и не читаю им написанное, а – вижу.