Леонид Бежин - Смерть и воскресение царя Александра I

И не старец ли Феодор Козьмич запретил всякие почести, торжественные встречи, славословия, рукоплескания, венки, фанфары, когда Александр возвращался в Россию после победоносного европейского похода? Запретил, приписывая все победы воле Всевышнего, воле Провидения и не усматривая ни в чем своих заслуг, хотя как полководцу ему было чем гордиться (особенно Лейпцигским сражением)…

Снова вспомним и сравним два памятника: Александрийский столп с ангелом и колонну со статуей Наполеона на Вандомской площади.

И не старец ли Феодор пишет из Парижа князю А.Н. Голицыну: «Еще скажу тебе о новой и отрадной для меня минуте в продолжение всей жизни моей: я живо тогда ощущал, так сказать, апофеоз русской славы между иноплеменниками, я даже их самих увлек и заставил разделить с нами национальное торжество наше. Это вот так случилось. На то место, где пал кроткий и добрый Людовик XVI, я привел и поставил своих воинов; по моему приказанию сделан был амвон, созваны были все русские священники, которых только найти можно, и вот, при бесчисленных толпах парижан всех состояний и возрастов, живая гекатомба наша вдруг огласилась громким и стройным русским пением… Все замолкло, все внимало!.. Торжественной была эта минута для моего сердца; умилителен, но и страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения, из холодной отчизны Севера привел я православное русское воинство для того, чтобы на земле иноплеменников, столь недавно еще нагло наступавших на Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства народного, принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу. Сыны Севера совершили как бы тризну по королю Французскому. Русский Царь по ритуалу православному всенародно молился со своим народом и тем как бы очищал окровавленное место пораженной царственной жертвы. Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели; оно невольно втолкнуло благоговение и в самые сердца французские. Не могу не сказать тебе, Голицын, хотя это и не совместимо в теперешнем рассказе, что даже забавно было видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских теснилась возле русского креста и друг друга толкала, чтобы иметь возможность скорее к нему приложиться. Так обаяние было повсеместно, так оторопели французы от духовного торжества русских».

Поразительное свидетельство! Его не обходит вниманием ни один историк и при этом… обходит вниманием. Ведь без тени великого старца – Феодора Козьмича, реющей над императором Александром, эта сцена лишится главного, что наполняет слова «православное русское воинство», «по ритуалу православному», «возле русского креста».

До Пасхи Александр говел, повинуясь велению души, жаждавшей единения с Богом: «Душа моя ощущала тогда в себе другую радость. Она, так сказать, таяла в беспредельной преданности Господу, сотворившему чудо своего милосердия; она, эта душа, жаждала уединения, жаждала субботствования; сердце мое порывалось пролить пред Господом все чувствования мои. Словом, мне хотелось говеть и приобщиться Святых Тайн».

Но где приобщиться, если в Париже нет ни одной православной церкви? Единственную посольскую церковь и ту закрыли после разрыва всех отношений с наполеоновской Францией и отзыва дипломатического корпуса (а во времена похода на Россию Наполеон с недоумением спрашивал, зачем у русских так много церквей). Но, к счастью, разыскали церковную утварь, переданную последним русским послом на хранение в дом американского посланника. И вот напротив Елисейского дворца, где жил Александр, устроили и освятили маленький православный храм, поставили аналой, водрузили крест, развесили иконы и лампады, чтобы император мог в уединении молиться, стоять на литургии и причащаться. Полиции же было поручено следить, чтобы по улице не грохотали колесами экипажи, не фыркали лошади и толпа любопытствующих не осаждала его по дороге из дома и обратно.

Но эти меры предосторожности не помогали, и позднее Александр рассказывал Голицыну: «Бывало всякий раз хожу в церковь. Но идучи туда и возвращаясь обратно в дом, трудно однакож мне было сохранить чувствование своего ничтожества; как бывало только покажусь на улице, так густейшая толпа… тесно обступает и смотрит на меня… с тем доброжелательством, которое для лиц нашего значения так сладко и обаятельно видеть в людях. С трудом всякий раз пробирался я на уединенную свою квартиру».